«Я – АНГЕЛ!». Часть вторая: «Между Сциллой и Харибдой»

За что вы бросили меня, за что?

Где мой очаг, где мой ночлег?

Не признаёте вы моё родство,

А я ваш брат, я — человек!

Вы вечно молитесь своим богам,

И ваши боги всё прощают вам.

Край небоскрёбов и роскошных вилл,

Из окон бьёт слепящий свет.

О, если б мне хоть раз набраться сил,

Вы б дали мне за всё ответ.

Откройте двери, люди, я — ваш брат,

Ведь я ни в чём, ни в чём не виноват.

Вы знали ласки матерей родных,

А я не знал и лишь во сне,

В моих мечтаньях детских золотых

Мать иногда являлась мне.

О, мама, если бы найти тебя,

Была б не так горька моя судьба[3] '.

Кстати, отвлекусь — это «хит сезона»!

Всю осень 1924 года, народ поёт не «Мурку», «Бублички» или «Гоп со смыком» — а песню Марка Бернеса «Я начал жизнь в трущобах городских» на музыку Веры Ивановны Головановой. И главное: эта песня мне приносит доход — соразмерный с доходом от какой-нибудь фабрики средней величины.

Вполуха слушая болтовню снятой для конспирации в самый последний момент проститутки — заливающейся холявным вином, я внимательно наблюдал за столиком неподалёку, где Ипполит Степанович вёл тяжёлые переговоры с начинающим советским коррупционером. Мой «офицер по особым поручениям», хотя и был пронырливым аки ильфо-петровский Остап Бендер — но ещё не обладал «жизненным» опытом последнего. На дворе никак — лишь середина эпохи НЭПа — а не её конец.

Ничего, научится!

Иногда, Ипполит Степанович шёл в туалет и, тогда я приказав «ночной бабочке» скучать в одиночестве — присоединялся к нему для получения информации и дачи консультаций.

В сжатом виде, это можно изложить так:

— Ну и как успехи? — спрашиваю, — берёт он мзду или ему «за державу обидно»?

Тот, как картину маслом, изрядно ерничая при том:

— «За державу» ему, конечно, обидно — как-никак воевал за неё и кровь проливал. Однако, после своих боевых заслуг сидеть на «партмаксимуме» — ему ещё более обидно!

Понимающе киваю:

— Да! На сорок пять рублей в месяц не разгуляешься…

Тут же добавив:

— … Впрочем, не будем таких судить и, да не будем судимы сами. Так, сколько?

— Пять тысяч, — отвечает, — и ещё по штуке придётся дать нескольким другим «заинтересованным» лицам.

— «Пять тысяч»⁈

Я невольно криво усмехнулся — именно столько денег в год надо было Шуре Балаганову, для полного счастья.

— Ну раз надо — значит дадим. Кроме того, предложим им долевое участие в прибыли… Ну, скажем сперва предложи — пять процентов, если будут торговаться — дай им поднять до пятнадцати и подписывайся, а там пусть сами меж собой делят.

«Невеликий комбинатор» — он пока всего лишь учится, несколько округлил очи:

— Позвольте узнать, зачем? Ведь, сами то — они не просят «доли»!

Снисходительно-покровительственно на него глядя:

— Эх, молодой ты ещё, Ипполит Степанович — совсем «зелёный», многих элементарных вещей не понимаешь!

Биологическим возрастом он был старше меня «настоящего» на три года, но даже про то не вспомнив:

— Извините, Серафим Фёдорович…?

— Уже оказанная РАЗОВАЯ(!!!) услуга ничего не стоит. Сегодня они возьмут деньги, а завтра скажут — что ничего не знают и в лучшем случае пошлют нас на хер, а в худшем — сдадут с потрохами. Взяв же «в долю» (не напрямую, конечно — а через подставные лица), мы «вяжем» их всерьёз и надолго — как артист-кукольник своих марионеток.

Вспомнилось ещё кой-чё:

— Погодь, Ипполит Степанович.

— Я Вас внимательно слушаю…?

— Перетери ещё насчёт опилок и стружек на их пилорамах. Даже лежалых и гнилых. Мол, сделаем вам одолжение — заберём их у вас, чтоб не мешались.

На каждом деревообрабатывающем предприятии, не важно — государственном или частном, одна и та же картина: терриконы этих отходов — жёлтые, ещё свежие, посеревшие от времени и уже почти чёрные.

Впрочем, приходилось мне видеть подобное и в своё время.

Парадокс, да⁈

На одном предприятии не знают, что делать со стружками-опилками, а буквально на соседнем — цельные деревья целенаправленно гонят в них, для изготовления древесно-стружечных (ДСП) и древесно-волокнистых плит (ДВП).

Издержки так называемой — «плановой» экономики, одним словом.

Всё ждал, когда он подобно «Отцу русской демократии» вопросит:

' — Но удобно ли?'.

Но жалкая пародия на настоящего «Турецко-поданного» стойко молчала, преданно поедая меня «голубыми брызгами». Поэтому пришлось досадливо крякнув — сказать, казалось бы, «не к селу, ни к городу»:

— По сравнению с нашей концессией, это деяние — хотя и предусмотренное Уголовным кодексом, все же имеет невинный вид детской игры в крысу.