И он выпил, и, действительно, всё прошло. Ещё бы не прошло от такой дозы французского коньяку — я думаю, никак не меньше, чем сотня баксов за бутылку. А ему, мне кажется, хотелось рассказывать. Кто-то его будто за язык тянул. Немного отдышался он, покурил. Ладно.
— На третий день, как похоронили эту несчастную девушку, а мы до похорон в море не ходили, это у них считается дурной приметой, на рассвете, когда я шёл к причалам, меня встретил священник. Человек этот был очень старый, старше Марко и с виду очень дряхлый, с трудом двигался.
— Подожди, — сказал он мне. — Мы ещё не знакомы с тобой. А ведь зовут нас одинаково.
Я поклонился, как там принято.
— Послушай, мальчик, — сказал он, — я знаю, что ты в Бога не веришь, но я тебе добра хочу. Уезжай отсюда.
— Отец Стефан, — нерешительно проговорил я, — видите ли… Сейчас мне отсюда просто некуда уехать. Я вам верю, но куда я денусь отсюда? Меня на Кипре сразу арестуют. Меня повсюду ищут. Мои родители… погибли, они были советские разведчики, но бежали из Союза, за ними охотились и убили, а я…
— Скажи мне правду, ты видел её на морском берегу или в горах?
Я кивнул головой.
— Я тебя научу, как тебе от неё избавится. Нужно только выучить наизусть несколько молитв и говорить их на ночь и встав поутру. Много лет назад она оказалась бессильна против меня, потому что Бог мне эти молитвы дал во сне.
— Эй, парень, а не рановато для исповеди? — крикнули мне с борта судна. — Отец Стефан, вы отвлекаете молодого человека, он сейчас по шее получит!
В тот день мы вышли в море на двое суток, а потом я попросил у Сатыроса свободный день. Сказал, что руку ушиб. И рано утром, едва рассвело… — А рассветы там, Мишка, красивые! — Вышел я и двинулся в горы. Я долго пробирался вверх по крутизне в зарослях колючего кустарника, и веришь? — я эту местность узнал. Мои родители на фотографии — помнишь, в коридоре у нас всегда висела? — именно здесь они стреляли в кого-то. Горы и кустарник. Камни. Нужно было перевалить через высоту и спуститься в долину, где, как мне говорили, была речка. Я знал, что там её увижу. Вышел я к речке. Собственно это ручей был, он вытекал из источника, дно которого было выложено крупной разноцветной галькой. Напился я. Ледяная там вода. Сначала никого не было, только ручей журчит, да поют птицы. Потом слышу голоса и топот. Они! И вдруг, внезапно — понимаешь? — я услышал её голос. Это был голос её любви. Крик любви! Понимаешь?
Я стал подниматься по круче, вышел на поляну. Там бродили какие-то громадные, лохматые чудовища, козлоногие и рогатые — это были сатиры. Они паслись, обламывая молодые ветви деревьев. Переговаривались на непонятном языке, который я уже слышал однажды. Тут я её и увидел. С одним из них, весь он зарос рыжей шерстью, она занималась любовью, ухватившись руками за ствол деревца. Прогибаясь тонким станом и широко расставив, сильные, стройные, длинные, ноги, она поднимала к высоким, ясным небесам две волшебные полусферы тончайших, чудных, изысканных и соразмерных очертаний, будто две половины какого-то неведомого небесного светила, мерцающие светом юного, дикого и бесстыдного соблазна, а это чудовище с воем и хрипом вламывалось в её нежную плоть своей грубой, тёмной, неистовой, истекающей семенем силой — тогда слышался ликующий и яростный крик её любви. Мне потом ещё не раз приходилось слышать его. Крик её, в это мгновение, похож на удар серебряного колокола. Вдруг она выпрямилась и обернулась ко мне. Немедленно стадо сатиров скрылось в зарослях, стихли их голоса и топот.
— Подумать только! Смертный человек видел меня в минуту любви. Я случая такого не припомню. Тебя терзает ревность… — она подходила ко мне. — А ведь говорила я тебе: ревность чувство недостойное, хоть и никто из богов и людей его не избежал. Но полно, полно. Всё миновало. Не терзайся. Сейчас мы омоемся в водах этого ручья и оба станем девственниками, каждый — будто в день своего рождения.
Мишка, если б я мог тебе рассказать, рассказал бы. Я всегда хотел кому-нибудь рассказать о том, что переживал в минуты близости с ней. Но это невозможно. Нет, ты никогда не узнаешь, что мы там делали, вернее что там делалось со мной, а что было у неё — я ведь этого не знаю… Куда-то она меня несла, или мы с ней куда-то плыли, или летели… Иногда мне казалось, будто я такой сильный и огромный, что она уместится у меня на ладони. А иногда я засыпал, просыпался и снова дремал в её сокровенной раскалённой, влажной ложбине, в зарослях густых вьющихся золотых волос, где от горького и душного аромата женского томления, перехватывало дыхание…. Нет, не то! Никому я не сумею этого передать. Это было весь день и всю ночь, и только под утро я очнулся, открыл глаза — она стояла надо мной.