Я, Богдан (Исповедь во славе)

Учил короля любви к своим подданным, которых тот, собственно, и не знал как следует: "Можно из поляка Александра, а из литвина Геркулеса сделать. Для этого нужна лишь любовь". Любовь эту он понимал весьма ограниченно и распространял ее лишь на землю Ягеллонов. Дескать, все провинции наши пользуются равными правами, ни одна не несет дополнительного бремени, поэтому следует позаботиться о приобретении земель, которые можно будет нагрузить таким налогом, чтобы облегчить метрополии. Как умел Замойский обременять чужие земли (в особенности же мою), видно было когда он начал строить Замостье. Чудеса рассказывали о городе. Стена такая широкая, что на ней свободно могла разворачиваться карета, запряженная шестериком. Дворцы, костелы, рынки - все из привозного мрамора, и все сделано лучшими художниками и мастерами мира. В Замостье открыт третий, после Кракова и Вильно, университет в Польше. Руководил им Себастьян Клёновский, автор "Флиса" и "Роксолании". К Замойскому тянулись философы, историки, юристы, он был дружен с Яном Кохановским и Шимоном Шимоновичем. Замостье стало образцом мудрости, красоты, богатства, пышности.

Собственно, к этому времени от былой славы мало что осталось, кроме надменности и пышности, но разве порой воспоминания не дороже того, что есть на самом деле?

Я шел под Замостье почти в радости. Был в те дни приветлив и ласков, легкий ко мне имели доступ полковники, каждому я обещал то, что он просил. Полки шли ко мне от Львова грозные и страшные своей многочисленностью, шли с неисчислимыми табунами коней и рогатого скота, прилегающие к дорогам поля на восемь миль покрыли, невозможно было окинуть взором такие плотные полки, но вреда они не причиняли никакого.

"Если бы такая дисциплина была в нашем коронном войске!" - вздыхал Кушевич.

Мог бы он вспомнить вслед за канцлером Альбрихтом Радзивиллом, как по обыкновению возвращалось домой их войско: "И вот весело возвращалось войско, утешаясь миром, а еще больше радуясь надежде возвращения на родину, которая с печалью приняла их в свое лоно, когда жолнеры, будто враги, уничтожали добра шляхетские, духовенства и королевские. Силой требовали деньги, грабили живность. Дошло до того, что запрягали бедных хлопов вместо коней тянуть возы и стегали их кнутами. Отнимали в хлопских семьях детей и вынуждали выкупать их за деньги. Достойный сожаления образ короны и Литвы, где победа унижена страданиями и грабежами, и неизвестно, не хотели бы несчастные лучше видеть войну, чем такой мир".

Я окружил Замостье плотно и тщательно (хотя Вишневецкий ускользнул уже и оттуда), делал это неторопливо, готовился вроде бы и надолго, так что горячие головы из моих полковников вскипели, взбаламутились. Чарнота на раде кричал, что гетман жалеет Замостье, еще и не подступив к нему. Кривонос с Головацким стояли на том, чтобы из этих краев не уходить, а заканчивать эту войну или свою фортуну.

И в самом деле случится именно так. Через два с небольшим месяца Кривонос умрет от холеры - такой нефортунный конец жизни буйной и великой. Страшно молвить.

Ой не розвивайся ти, зелений дубе,

Бо на завтра мороз буде;

Ой не розвивайся, червона калино,

Бо за тебе, червона калино, не один тут згине.

Кто бы мог поверить, что такого человека сведет в могилу не пуля и не сабля, а смерть коварная и невидимая, будто рука судьбы неумолимая?*

______________

* Даже у далеких англичан были известны мои геросы, среди них и Кривонос. Но и там его смерть приписывали не черной эпидемии, а ране, полученной им под Замостьем. "The Moderat Intelligencer" 4-11 января 1649 года писала: "Report of Stokholm of November 21, 1648: "Newes was trought out Zamoscz that Krevinos was mortallu wounded at stormind a place..." Report from Danzin of Nov. 26, 1648, "at the third Assault of Wicht Place their Gen. Krevinos was wounded to death".

Я сам чуть было не погиб под Замостьем. Когда поехал посмотреть, как казаки перекапывают речку, чтобы отвести воду от города, ядро, выпущенное из пушки осажденными, ударило под ноги моего коня, как и пуля под Львовом. Никакого вреда это не причинило ни мне, ни коню, однако казаки окружили меня и умоляли поберечься. "Батько! - кричали. - Не можешь нас покинуть! Надо умереть, так для этого есть мы!" Я остановился в миле от города, в Лабунках, заняв простую хлопскую хату с добротной печью, которую мои джуры усердно топили, - единственная роскошь гетманская. А Чарнота никак не мог успокоиться: "Наш гетман так распился, что ни о чем не думает!"

Наверное, никто так не затуманивает мозги людей, как крикуны и горлодеры, эти шуты толп и неистовые пророки темных, ограниченных умов. Шутов не убивают - над ними смеются, а потом еще и награждают.

- Уподобляешься скотам несмысленным, которые живут днем нынешним, попытался я вразумить Чарноту. - Будущее имеет только человек. Потому-то и должен думать о будущем.

Однако Чарнота вряд ли слышал мои слова.

- Кончать со всем! - ревел он перед полковниками. - С этим Замостьем, со всей Польшей кончать!