Я болею за «Спартак»

Пройдет осень, солнце скроется за кромкой горизонта, полярная ночь накроет звездным пологом и скалу Рубини, и куполы глетчера, и бухту, и зимовку. От жилого дома к радиорубке, к магнитному павильону, к складу, к бане протянут канаты, чтобы, держась за них, не плутать в кромешной тьме и не быть унесенными ураганом. Зимовщики будут выходить на крыльцо приземистого домика и подолгу наблюдать, как северное сияние сплетает и расплетает свои огненные ризы. Они будут мечтать о Большой земле, о своих близких, о «настоящей» жизни. Но, вернувшись домой, вскоре снова услышат властный зов севера. Они уже — «кадровые» полярники...

5

По островам архипелага

...Трюмы «Малыгина» пусты. Шлюпки подняты на палубу. После прощального обеда в кают-компании ледокола зимовщики съехали на берег и выстроились с винтовками у причала. Вращается брашпиль, и мокрый якорный канат — по-нашему, по-сухопутному, якорная цепь — вползает в клюзы, вытягивая из воды большие, разлапистые якоря. Они неподвижно повисают у бортов. Звонит машинный телеграф, вращаются лопасти гребного винта, пенные буруны бегут от кормы. Ледокол разворачивается. С берега доносится прощальный залп из винтовок, второй, третий. «Малыгин», развернувшись, идет к проливу Мелениуса. Домики и люди на берегу отступают в глубь бухты, сливаются с серыми валунами. Только доктор зимовки Кутляев провожает на моторке ледокол. Нагнувшись вперед, он не отрывает от него глаз, словно вместе с ним что-то уходит из его жизни.

«Малыгин» ускоряет ход, моторка начинает отставать, она уже далеко, но Кутляев, по-прежнему держа одной рукой румпель, прощально машет нам вслед. Лодка превращается в едва заметную точку, а затем слева наплывает плоская громада Скотт-Кельти. Прощай, бухта Тихая...

Начальник зимовки Иванов идет с нами. Остальных сменит пароход «Ломоносов», пробивающийся где-то в Баренцевом море сквозь льды.

«Ломоносов» грузился в Архангельске рядом с «Малыгиным». Когда трюмы были заполнены, на палубе стали расти штабеля ящиков, мешков, каких-то металлических предметов. По сходням провели на поводках на пароход десятка четыре ездовых собак с Камчатки. Вожак, крупный, поджарый, с разодранным ухом и шрамами на морде, шел особняком, приглядывая за порядком. Его на поводок не брали: нельзя — обидится, забастует.

Грузили живой скот. Коровы, жалобно мыча, покорно поднимались на палубу. Бык заартачился, уперся на середине сходен. Ему накинули на рога канат и стали тянуть — сначала вдвоем, потом вчетвером. Бык не двигался, стоял как вкопанный. Тогда завхоз из нового состава зимовщиков подошел к нему сзади, одной рукой ухватил хвост у самой репицы, а другой — пониже и стал крутить, словно ручку шарманки. Бык дико взревел и в три неуклюжих прыжка оказался на палубе. Вот уже не думал я, что выражение «накрутить хвоста» имеет не только фигуральное, но и прямое значение.

Завхоза звали Фридрих Ницше. Совпадение имен было неожиданным: что могло быть общего у завхоза советской зимовки, рослого, спокойного латыша, с реакционным немецким философом? Вряд ли энергичное кручение бычьего хвоста могло считаться применением лозунга «падающего подтолкни», который проповедовал настоящий Ницше: бык отнюдь не был падающим, он крепко стоял на ногах... Потом я узнал, что фамилия Ницше нередко встречается у латышей.

Прельщенный полярной экзотикой «Ломоносова», я стал подумывать, не пересесть ли на него, и послал запрос в «Известия». Заведующий отделом культуры Марк Живов, тертый газетчик, маленький, худенький, с черными с проседью волосами, спокойный, с чуть ироническим взглядом, прекрасный товарищ и наставник начинающих журналистов, двумя словами разрешил мои сомнения: в ответной радиограмме я прочел: «Оставайтесь «Малыгине». Редакцию интересовал туристический рейс, а не ломоносовская экзотика.

Когда погрузка подходила к концу, на молу появился молодой парень в белом полотняном пиджаке и белых штанах. В таком костюме москвичи по воскресеньям ездят в гости на дачу. Под мышкой у него была толстая папка. Это был начальник новой смены зимовщиков. Поднявшись на палубу, он спросил у завхоза:

— Все получили?

— Порядок! — ответил Фридрих Ницше.

Парень уселся на плоскую крышу невысокого кубической формы камбуза, раскрыл папку и принялся проверять какие-то ведомости. Погрузка была окончена, началась обычная процедура отплытия. «Ломоносов» загудел, стал отваливать от мола, развернулся, пошел вниз по реке. Над ним розовело закатное северное небо, и на его фоне выделялась невозмутимо спокойная фигура сидевшего на камбузе начальника зимовки, что-то отмечавшего карандашом в ведомостях.

«Никакой романтики!» — говорила, казалось, эта фигура. — «Просто я отбываю к месту моей работы».

Нет, не зря назвал через несколько лет Борис Горбатов свои полярные очерки «Обыкновенная Арктика»... А быть может, не будем совсем «упразднять» романтику — полярную и всякую другую, — может быть, тому парню в белом костюме при всей его энергии и деловитости не помешала бы небольшая ее доза?..