Я больше не бельгийская принцесса

Вот это «ты куришь» резануло слух. Как-то резко он перешел на «ты». Я вытащила из заднего кармана мятую пачку сигарет.

– Это ведь ничего, что мы теперь на «ты»? – будто прочитав мои мысли, спросил граф и добавил, – если можешь, называй меня Винсент, а не le comte, так как-то лучше, по-моему.

– Винсент. Как Ваг Гог?

– Да. Ты любишь его картины?

Я с удивлением посмотрела на графа, что за вопрос, а есть те, кто не любит, хотя, впрочем, наверняка есть.

– Конечно, очень.

– Ты была в Амстердаме, в его музее?

Я покачала головой.

– А в Париже, в музее Д’Орсэ бывала? Там есть его интересные работы, немного, но мне они очень нравятся.

Я молчала. Нигде я не была. Как-то раз заикнулась Франсуа, что можно было бы в Париж съездить, полтора часа всего на машине, можно даже без ночевки, просто одним днем, а можно и переночевать у моей одноклассницы, она около Фантенбло живет, зовет регулярно, но мужу моему такие разговоры не понравились. Он ответил свое коронное, что не любит город, что когда у него свободное время, ему приятно проводить его дома в кругу семьи. И еще добавил, что ночевать у кого-то дома – дурной тон. Именно по этой причине к нам ни разу еще не приехала ни одна из моих многочисленных подруг, которые очень хотели погостить у меня, но никак не могли взять в толк, почему нельзя остановиться в нашем доме на четыре спальни.

– Так ты была в музее Д’Орсэ? – повторил свой вопрос граф, то есть Винсент.

– Я ни разу не была в Париже. В школе только ездила один раз во Францию по обмену, но мы тогда жили в маленьком городке Мулен..

Винсент внимательно посмотрел на меня. Потом поставил бокал на пол, чуть придвинулся ко мне и поцеловал в губы, очень нежно и, одновременно с этим, очень быстро.

– Завтра поедем в Париж. А сейчас давай спать, ты устала.

Сердце мое захотело выпрыгнуть из груди. И непонятно было от чего: поцелуя, страха или предложения.

****

Мы шли вдоль Сены. Пахло чуть подгнившей речной водой и жареными каштанами, которые парижские арабы продавали тут же, на набережной. Винсент держал меня за руку и иногда робко дотрагивался большим пальцем своей руки то до одного моего ногтя, то до другого. Мы молчали, просто шагали по набережной, не говоря ни слова. Припекало сентябрьское солнце, и иногда нам под ноги падали начинающие желтеть, но еще зеленые листья платана.

Мы только вышли из музея Д’Орсэ, где долго стояли в зале Ван Гога возле картины «Полуденный отдых». На ней двое – мужчина и женщина – лежат в стогу сена. Нет в картине ни нежности, ни, тем более, эротики, но веет чем-то теплым от нее, спокойствием, безмятежностью и всепоглощающей любовью. Вот там, в зале Ван Гога, Винсент сказал мне, что если я позволю ему, он будет любить меня, заботиться и оберегать. Я не знала, что ответить, не понимала, что чувствую, не знала, как жить дальше. Я только обняла его в ответ, с благодарностью и теплотой. Не знаю, может, и еще что-то было примешано в этих моих чувствах, пока не знаю, но, кажется, он и не ждал ответа. Вот поэтому-то мы и шли молча вдоль Сены, вдыхая осенние запахи Парижа.

И тут у меня зазвонил телефон. Высветился Франсуа, и все вдруг стало серым вокруг, и сердце бешено заколотилось, и ноги стали вмиг ватными и, казалось, я упаду в обморок, но Винсент поддержал меня и взглядом показал, что стоит ответить. Я приняла звонок, но почему-то голос Франсуа в трубке был женским и встревоженным. Я не понимала, что он говорит мне, этот голос, и все повторяла «pardon, pardon», мол, повторите.

– Франсуа в реанимации, – вдруг я четко услышала голос своей свекрови, – попытка суицида. Ты где? Что у вас произошло?

В ушах зазвенело. «Как в реанимации?! Как?!» Мама Франсуа еще что-то говорила, но я опустила руку с телефоном. Я не могла говорить, вместо слов вырывались лишь хриплые стоны. Винсент с ужасом смотрел на меня, не понимая до конца, что случилось.

В машине в Брюссель мы снова ехали большей частью молча. Но обсудили, что Винсент не оставит меня, и в больницу к моему мужу мы пойдем вместе. Мои попытки самобичевания он пресёк сразу и довольно резко, за что я мысленно многократно благодарила его и благодарю до сих пор.

– Ты не виновата ни в чем! Запомни раз и навсегда! Никогда не вини себя! Никогда!

За окном мелькали сначала французские, а потом бельгийские поля. Мы быстро приближались к Брюсселю, к больнице Андерлехт, где в реанимации лежал Франсуа, где дежурила его мать, и куда мне предстояло прийти в качестве его жены с Винсентом. Было страшно. И не от того, что Франсуа мог, например, умереть. Об этом я не думала. Было страшно за себя. Вот, правда . Было просто страшно смотреть в глаза Маргарет, страшно, что нужно будет что-то говорить, объяснять. Трусость это, конечно, но что ж поделать.