Я буду Будда

– Гонишь?

– Да, – ответил Таланин и разразился: – Я же любил ее тогда, в Самаре, а она не очень, понимаешь? Когда она захотела приехать, я думал, ну все, отыграюсь. Трахну и хуй на нее забью. А потом слышу, как ты ебешь. Кто на ком отыгрался? А?

– А я тут при чем? – спросил я.

– Не знаю, блять! – ответил Таланин и добавил: – Пойдем водки возьмем?

– Я водку не очень.

– Да что-нибудь возьмем. Какая разница?

Через два часа Таланин уже на меня не злился. И на Анечку не злился. Мы шли с ним в бар и планировали как следует напиться.

Август почти догорел. Мы сидели в баре, пили «Гиннес» и молчали. Бармен включил радио. Там пела Линда: «Руки устали, а губы шептали, уходишь и снова не будет ни слова. Дай мне немного тепла на дорогу. Откуда не знаю, иду и не таю». Мне так захотелось к Лене, что я сказал Таланину:

– Ты знаешь, что такое любовь?

– Не знаю, Ян, – ответил Таланин и заказал еще два «Гиннеса».

Я прислушивался к радио, боясь услышать экстренный выпуск новостей. Но сегодня Родина готовилась к грядущей ночи спокойно. Ее никто не взрывал, и поминать было некого, кроме самых дорогих мертвецов, что есть у каждого из нас.

Мы все любим наших мертвецов. Могилы, украшенные искусственными цветами. Памятники или кресты, иногда все вместе. Целый комплекс обрядов, традиций и просто суеверий.

Сорок дней, полгода, год – отрезки времени, по истечении которых обязательно нужно собраться всей родней, налепить скорбные лица и, не чокаясь, усугубить горькую, занюхать блинчиком, с вселенской тоской в глазах сказать: «Хороший был человек, пусть земля ему будет пухом». Словно для того, кого уже доедают черви, действительно имеет значение – выпьют за его упокой сто грамм или нет.

Глава 40

Впереди так много дней. Время в очередной раз обнулилось, замерло, задержало дыхание, но после двенадцатого боя часов стремглав понеслось вперед.

Хотелось бы и самому обновиться, но я-то знаю, что вопреки желаниям, пожеланиям в новый год перешло и хорошее, и плохое. Вопрос только в том, что хочу взять с собой, что хочу оставить.

В отличие от потерянного ощущения праздника и вкуса Нового года, я абсолютно точно знаю вкус года наступившего. Он всегда одинаковый, привычный и настоящий.

Я пошел на кухню, достал из холодильника початую холодную бутылку шампанского, сделал длинный ледяной глоток. Да, у наступившего года всегда вкус выдохшегося шампанского.

Анечка уехала два дня назад, чтобы успеть к Новому году в Самару. Она прожила у нас почти полгода.

Таланин уже не злился, что мы трахаем ее по очереди. Злилась только Анечка, не понимая, кто же из нас возьмет на себя ответственность за ее дальнейшую судьбу в Москве.

После Анечки остались туфли, которые она забыла, и трусы. Туфли мы прибили к двери в туалет, а трусы повесили на люстру. Наконец-то арбатская квартира превратилась во что-то живое и стала похожа на дом. На хуевый такой, непонятный, но дом.

В феврале, когда зима решила, что уже март, и начала усиленно плавить снег, приехал Валера.

В этот раз без монаха, но уже совсем какой-то отстраненный. Он, конечно, выпил с нами, но было видно, что удовольствия ему это не доставляет.

Валера сказал, что уезжает через месяц и вернется летом с тибетским монахом, но на Алтай. Монах будет учить, просвещать, и у всех нас есть возможность поехать вместе с ним.

Следующие две недели я усиленно перечитывал «Чудеса естественного ума». Снова мечтал летать над Гималаями с зеленым йогином Миларепой и никогда не умирать.

Глава 41

В августе Таланину позвонил Саша. Я смотрел на Таланина, на то, как округляются его глаза, пока он говорил с Сашей, и понял, что, походу, мы сейчас куда-то поедем.

Саша – личность легендарная, в чем-то даже эпическая. Продать все в Москве, взять в охапку беременную жену, уехать на Алтай с формулировкой: «Что-то я заебался», – для этого нужно быть эпическим. К нему Валера и собирался привезти монаха.

Саша знаком с братьями Таланиными много лет. Познакомились они с ним до переезда в Москву, когда еще жили в Самаре.

Мы собрали последние деньги, купили билеты, накинули рюкзаки на плечи и на три дня поселились в плацкарте «Москва – Бийск».

Когда приедем, Валера уже будет там с монахом.

Если есть место, по которому нужно блуждать в поисках национальной идеи, – это московские железнодорожные вокзалы. Обязательно утром, когда нет солнца и небо затянуто серым целлофаном. Еще дождь. Противный. Колючий. Пусть хлещет по скукоженной в кучку морде. Непременно утром, в час пик.

Чтобы вас не угораздило проникнуться романтикой путешествий, не вздумайте бродить здесь в хорошем настроении.

На Ярославском, где «Москва – Пекин», еще и проводницы милые. Глаза у них раскосые, шапочки красные. Конечно, они не такие полезные, как «Киев – Москва». Там проводники больше похожи на наркокурьеров – маленькие стремительные глазки, судорожные пальчики и купе проводников, доверху забитое сумками с контрабандой. Вам не сюда.

Вам чуть левее, где пригородные электрички. За турникеты. Сейчас как раз одна из них переваливается с боку на бок, крадется вдоль платформы переевшим хряком.