Я буду любить тебя...

Он выпрямился и снова широко зашагал рядом со мною.

— Не знаю, что нашло на меня на минутку, — сказал он. — Что-то волки слишком громко воют нынче ночью. Надеюсь, они останутся на том берегу ручья.

Ярдов через пятьдесят ручей повернул на запад, мы отошли от него и очутились на прогалине со скудной порослью; под ногами у нас был голый песок, а над головами в западной части небес блестел месяц. Дикон опять отстал, и вскоре я услышал, как он застонал в темноте.

Я резко повернулся.

— Дикон! — закричал я. — Что с тобой?

Я бросился к нему, но еще не успел добежать, как он рухнул на колени. Когда я положил руку ему на плечо и еще раз спросил, что с ним стряслось, он поначалу попытался рассмеяться, потом выругаться и, наконец, опять застонал.

— Пуля и впрямь оцарапала мне руку, — проговорил он. — Но потом вошла в бок. Я просто полежу здесь немного и умру, но прежде пожелаю вам удачи там, в Джеймстауне. Когда эти краснокожие дьяволы нападут на город, и вы откроете по ним огонь, назовите одну из ваших пуль моим именем.

Глава XXXV В которой я прихожу в дом губернатора

Я уложил его на землю и, разрезав его камзол и рубашку, наконец увидел рану и понял, что вскорости ему и вправду предстояло пуститься в путь — в последний путь.

— Все кружится, — пробормотал он, — и звезды падают с неба чаще, чем вчерашний град. Идите, сэр, а я останусь — я и волки.

Я взял его на руки и понес обратно на берег ручья, потому что знал, что перед смертью ему захочется пить. Сам я был без шляпы, он же вышел из тюрьмы в шапке. Я наполнил ее водой и дал ему попить, потом промыл рану и сделал все, что было в моих силах, чтобы остановить кровотечение. Он все поворачивался с боку на бок, метался и в скором времени начал бредить. Сначала он говорил о табаке на полях в Уэйноке, потом заговорил о прошлом: о давних бивачных кострах, ночных маршах и ожесточенных стычках, об опасностях, подстерегавших нас и на суше и на море; потом об игре в кости, и вине, и женщинах. Один раз он закричал, что Дэйл велел привязать его к колесу и что у него теперь раздроблены руки и ноги, и лес отвечал на его крики гулким эхом. Один Бог знает, почему в чутко спящем лесу никто их не услышал, а если услышал, то не обратил внимания.

Месяц скрылся за лесом, и стало очень холодно. Размышлять о том, как черны окружающие нас тени, и о том, какие недруги могут потихоньку подкрасться к нам во мраке, было бессмысленно. Не знаю, о чем я думал той ночью, и думал ли вообще. В перерывах между походами за водой, когда Дикон просил пить, я сидел рядом с ним, умирающим, держа руку на его груди, потому что так он меньше кричал и метался. Время от времени я разговаривал с ним, но он не отвечал.

Еще несколько часов назад мы слышали, как воют волки, и знали, что где-то поблизости бродит голодная стая. Когда луна зашла, их вой прекратился, и я решил, что они либо прикончили оленя, за которым охотились, либо, по-прежнему голодные, ушли так далеко, что их заунывные завывания более не доносились до нашего слуха. Но внезапно вой послышался снова, вначале далекий и тихий, затем все ближе, все слышней. Вечером нас с волками разделял ручей, но теперь они переплыли его и быстро приближались к нам.

Вся земля вокруг нас была усыпана сухими ветками, а невдалеке рос низкий ломкий кустарник. Я собрал хворост с земли и наломал кустов; затем бросил в осторожно подступающие к нам темные фигуры большой крючковатый сук и одновременно закричал, а потом начал угрожающе размахивать руками. Они повернулись и убежали, но скоро воротились. Опять я отпугнул их от нас, и опять они вернулись. У меня были кремень, огниво и трутница; после того как я отпугнул их от нас в третий раз и они отошли назад лишь немного, я зажег сосновую щепку и поджег ею всю собранную мной кучу хвороста; затем подтащил Дикона к костру и сел подле него, более не боясь волков, но в абсолютной уверенности, что в самом скором времени к нам пожалуют другие, менее трусливые враги. Хвороста у меня было предостаточно, и когда дрова в костре начинали прогорать, а голодные глаза мерцали все ближе и ближе, я подбрасывал в огонь новые охапки хвороста, пламя взлетало выше, и волки снова растворялись в ночи.

Враги на двух ногах к нам так и не пришли. Пламя костра пылало и ревело, а лежавший в его розовом свете человек продолжал бредить, время от времени выкрикивая что-то во весь голос. Но в эту ночь ни свет, ни громкий голос не привлекли ни одного дикаря, чтобы потушить огонь и заставить человека замолчать навек.

Проходил час за часом, и время близилось к полуночи, когда Дикон перестал метаться и кричать и впал в оцепенение. Я знал: теперь конец уже близок. Волки наконец ушли, и мой костер постепенно догорал. Дикон больше не нуждался в прикосновении моей руки к его груди, и я отошел к ручью, сполоснул лицо и руки и ничком лег на берег. Однако вскоре скорбный плеск воды показался мне непереносимым, я встал и возвратился к костру и к человеку, которого — Бог свидетель — я любил как брата.