Я буду всегда с тобой

– По разному: мерячение, мэнерик. В Америке называется пиблокток. А проще – полярная истерия. Пятый случай за этот год. Последний был лейтенант Гугнидзе.

– Доктор, у вас какая статья?

– Пятьдесят восьмая, пункт семь.

– А ещё один пункт добавить к своей статье не хотите?

– Никак нет, – ответил по-военному Александр Андреевич.

– Выписывайте, короче, этого… пиблоктока, к чёртовой матери, нету таких болезней.

Из-за стенки раздался вой – жуткий, со сложной фиоритурой, будто там пытали кого-то.

– Роза Моисеевна зверствует, – виновато сказал главврач, оправдываясь за неприличные звуки. – Зуб лечит у завхозблока Шкуренко из комендантской части.

– Могла бы и полегче лечить, человек всё-таки, не кобыла, – нахмурился замполит. – Титов… Александр Андреевич… освободите палату, мне со старшиной поговорить надо.

– Слушаюсь! – откликнулся доктор. – Уже освобождаю. – Он вышел.

Полковник прошёлся от койки старшины до окна, резко развернулся на каблуках, скорым шагом дошагал до Ведерникова. Криком приказал:

– Встать!

Ведерников, в кальсонах и босиком, мгновенно спружинил с койки и вытянулся верстой перед замполитом. В глазах его, стеклянно поблескивающих, не было ни страха, ни интереса – одно только мёртвое безразличие.

– Омеряченный, значит, – окинул его взглядом Телячелов с головы до ног. – И кто это тебя так омерячил?

Ведерников стоял и молчал.

– Отвечать! – прикрикнул Телячелов.

Ведерников стоял и молчал, только ноги чуть согнулись в коленях.

Замполит встал перед ним вплотную и яростным шёпотом зашептал:

– Сволочь! Думаешь, я не знаю? Всё я знаю, и про жену знаю. Ты, мерзавец, зачем мою жену искушал? Чтобы высмеять меня перед всеми? Вот какой, мол, я, отважный герой-любовник, жену самого замполита жарю?..

– Аоа-аоаааааа, – пропел ему старшина Ведерников сухим поминальным плачем. В стекле его мёртвых глаз появились пузырьки воздуха, знак возвращения к жизни. – Аыа-аыаааааа. – Голос его сделался мягче.

– Отставить песню! – приказал замполит. – Хорош дураком прикидываться! Отлежаться захотел под крылышком медицины? Скормлю тебя, мерина, особому отделу, вот и отлежишься – в могиле.

Он опять прошёлся до окна и обратно:

– В общем, так, старшина Ведерников, слушай внимательно. Меня вызывают в район по поводу твоего сигнала. Возможно, ты им тоже понадобишься. Поэтому, старшина, запомни, заруби себе на носу, на языке, где хочешь заруби, хоть на хере своём геройском: если будешь говорить не по-моему, вспомнишь про Матвеева, про дерево, про стрельбу на третьем посту, то считай, что ты уже жмурик. Уяснил?

Старшина молчал.

– Не понял, уяснил или нет? – Телячелов, сверля его взглядом, прикрикнул: – Отвечать по уставу.

– Так точно! – отрапортовал старшина и, взяв руки по швам, то есть плотно приложив их к кальсонам, прибавил ожившим голосом: – Слушаюсь, товарищ полковник!

– И ещё, – не успокоился на этом Телячелов, – давал я тебе задание найти туземца? Ты мне его нашёл? Или снова свалишь на это своё мерячение? Короче, всю тундру мне перерой, а туземца найди. Карабин возьми себе попристрелянней. Ну, чтобы не промахнуться. Уяснил?

– Так точно, товарищ полковник, – уже без всякой заминки ответил ему Ведерников.

Глава 18

Визит в райотдел ГБ начался для Телячелова с неприятной встречи. На подходе к зданию райотдела, проходя мимо очереди у магазина, где людям отоваривали талоны, замполит наткнулся на Хоменкова. Инвалид обрюзг, пожелтел лицом, был всё в той же нищенского вида одежде с кое-как подвёрнутым рукавом наполовину отсутствующей руки, но на лице его, когда он увидел полковника, через муть, заволакивающую глаза, проступило солнце.

Хоменков бросился к замполиту. Телячелов от него отпрянул и недовольно посмотрел на людей, удивлённо наблюдавших за ними. Ещё бы: один с иголочки, в полковничьей летней форме, с идеальной военной выправкой – и перед ним это чудо-юдо.

– Дали? – прокричал Хоменков так неприлично громко, что народ в очереди примолк, ему интересно стало, что же дали этому однорукому оборванцу и, главное, за что дали.

– Сейчас мне некогда, поговорим позже, – очень тихо ответил ему полковник, косясь на очередь и не зная, как отвязаться от Хоменкова.

– Я уже прорисовки делаю. – Художник его не слышал, ему нужен был ответ на вопрос, разрешили ему рисовать Сталина или не разрешили. От этого зависело его будущее, от этого зависела его жизнь.

Бедняга однорукий не знал, что жизнь его уже ни от чего не зависела.

Полковнику было стыдно – не перед художником, нет, тот был отработанный материал, – стыдно было перед людьми, наблюдающими за этой сценой. Он решительно обогнул Хоменкова и зашагал, ускоряя шаг, по улице Республики к центру.

– Эй, послушайте, – кричал Хоменков в спину удаляющемуся полковнику, – вы же обещали, что сделаете. – Он с одышкой побежал следом, но Телячелов уже входил в здание, куда прохожему был вход воспрещён, если он сюда доставлен не под конвоем.