«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов

Табор тысячу оглобель
поднял к небу
в синий день.
За Зеленым ходит свита,
о каменья — гром копыта…
И, нарочно ли,
по злобе ль,
крыши сбиты набекрень.

Все к Зеленому с поклоном —

почесть робкая низка…
Адъютанты за Зеленым
ходят в шелковых носках.
Сам Зеленый пышен, ярок,
выпивает не спеша
до обеда десять чарок,
за обедом два ковша.

На телегу ставят кресло,

жбан ведерный у локтя —
атаманья туша влезла
на сидение, пыхтя.

Он горит зеленой формой,

как хоругвой боевой…
На груди его отличья,
под ногами шкура бычья,
по бокам его отборный
охранение-конвой.

Он на шкуру ставит ногу,

и псаломщик на низу
похвалу ему, как богу,
произносит наизусть.

Атаман глядит сурово,

он к войскам имеет слово:
Вы, бойцы мои лихие,
необъятны и смелы,
потому что вы — стихия,
словно море и орлы.

На Москву пойдем, паскуду

победим —
приказ таков…
Губернаторами всюду
мы посадим мужиков.

От Москвы и до Ростова

водки некуда девать, —
наша армия Христова
будет петь и воевать.

Это не Великий пост вам,

не узилище,
не гроб,
и под нашим руководством
не погибнет хлебороб.
Я закончил.

И ревом

он увенчан, как славой.
Жалит глазом суровым
и дергает бровью…
На телегу влезает
некто робкий, плюгавый,
приседает, как заяц,
атаману, сословью.

Он одернул зеленый

вице-полупердончик,
показал запыленный
языка легкий кончик,
взвизгнул, к шуму приладясь:
— Вы — живительный кладезь,
переполненный гневом
священным, от Бога…
В предстоящей борьбе вам
мы, эсеры, — помога…
И от края до края
табор пьяный и пестрый.
Воют кони, пылая
кровью чистой и острой…

Анархист покрыт поповой

шляпою широкополой.
Анархисты пьянее
пьяного Ноя…

Вышла песня.

За нею
ходят стеною.

— Оплот всея России,

анархия идет.
Ребята, не надо властей!
И черепа на знамени
облупленный рот
над белым крестом из костей.

Погибла тоска,

Россия в дыму,
гуляет Москва,
Ростов-на-Дону.

Я скоро погибну

в развале ночей.
И рухну, темнея от злости,
и белый, слюнявый
объест меня червь, —
оставит лишь череп да кости.

Я под ноги милой моей попаду

омытою костью нагою, —
она не узнает меня на ходу
и череп отбросит ногою.

Я песни певал,

молодой, холостой,
до жизни особенно жаден…
Теперь же я в землю
гляжу пустотой
глазных, отшлифованных впадин.

Зачем же рубился я,

сталью звеня,
зачем полюбил тебя, банда?
Одна мне утеха,
что после меня
останется череп…
И — амба!

Часть вторая Гибель Второго Киевского полка

Второй Киевский