Я была до тебя

Тот день стал концом ее романа с князем балаганов и Уолл-стрит. Все ее существо пронзила яростная ненависть, подпитываемая страхом пересудов — что скажут люди? — и ощущением, что ее унизили, провели как сопливую девчонку. Крохотное зернышко ненависти, зародившееся в ней, пошло расти, и всходы с каждым днем становились все мощней и богаче ядом, пуская корни в каждую пору ее кожи, в каждый грамм ее мозга, в каждый изгиб ее кишок, и переполняли ее горькой желчью — черной и желтой, заставляя содрогаться в рвотных судорогах при виде неба, земли и других двуногих, включая ее самое, преданную собственным телом, которое отдалось этому человеку, открылось перед ним, приняло его семя, смешало свою кровь с его нечистой кровью и произвело на свет худосочных лохматых детей с глазами, полыхающими огнем, способным поджечь целый лес. Как он посмел сотворить с ней такое! С ней, дочерью своего отца! С дочерью человека, который привык уважать деньги, владел недвижимостью, покупал и продавал, наращивал прибыль, каждый день приглашал к своему столу банкиров и был на «ты» с целой биржей! Он вынудил ее предать родного отца, он запачкал грязью священные ценности, изрекаемые детекторным приемником и сообщаемые сжатыми столбцами биржевых котировок в газете! Злоба кипела в ней, пронзая ее нестерпимой болью, заставляя тело сложиться пополам и кататься в бессильной и немой ярости. Она рыдала, царапала себе лицо ногтями, мяла ткань платья, обтягивающую груди, словно старалась стереть их со своего тела, чтобы к ним больше никогда не прикоснулся этот обманщик, этот подлец, этот изменник, этот негодяй. Ее муж. Человек, которого она приняла за мужа… Почему? Господи, ну почему, стонала она, заламывая руки и призывая к ответу все невидимые силы зла.

Когда вечером он вернулся домой, посвистывая, в пиджаке, небрежно наброшенном на плечи, она поднялась, бледная и опустошенная, и, ни слова не говоря, ибо не было в мире силы, способной заставить ее разжать скорбно стиснутые губы, молча указала ему на входную дверь, занавешенную двумя шерстяными одеялами, которые она натянула, когда судебные исполнители унесли сами двери. Такова законная процедура, мадам, законная процедура, мы вынуждены пойти на этот шаг. Ничего не поделаешь, мадам, хотя нам вас очень жаль… Он даже не удивился, когда обнаружил эти тряпки болтающимися на месте двери. Просто посмотрел на колыхание одеял, надуваемых ветром, дующим из окон, подумал, что они похожи на паруса лодок в порту, вспомнил туго натянутые на груди блузки девушек, раскрывавших перед ним свои сокровища, еще раз взглянул на убитую горем несостоявшуюся собственницу и моментально нашел решение: «Позвони своему отцу, и все! У него же есть деньги, вот пусть он и заплатит!»

И мой дед, вынужденный оторваться от детекторного приемника, заплатил за квартиру. Но не просто так. Он взял с дочери слово, что она бросит этого мерзавца, этого голодранца, эту худую корзину. Иначе она ему больше не дочь. Но она не могла этого сделать. Она ждала третьего ребенка.

Этим ребенком была я. Я росла у нее в животе, питалась ее соками и ее ненавистью, пробовала на вкус проклятое удовольствие, которое она пассивно получала, когда ей не хватало сил оттолкнуть его, выкинуть вон из своей постели и из своей жизни. В двадцать шесть лет ее жизнь была кончена. У нее не осталось никакой надежды вырваться из заколдованного круга, поделиться своими мечтами с ветром, который унесет их и вручит другому мужчине, чтобы тот явился и освободил ее. Она стала заложницей каждодневного горя, и оно поджаривало ее как на медленном огне и сужало ее жизнь до домашних забот и груди, полной молока. Она плыла по течению, равнодушная, словно оглохшая. Всю свою злость она обратила в молчаливое сопротивление, сжимавшее ей челюсти и делавшее каменным такое гордое тело. Она стирала, гладила, подогревала бутылочки с молоком, склонялась над букварем, развешивала пеленки и подгузники, готовила пюре и английский крем — и все это время ее ни на миг не покидала злоба, утишить которую не в состоянии были никакие слезы. Она ждала, вперив взгляд в далекое синее море, в свободный полет легкокрылых чаек. Ждала, чтобы прошло время. Она измеряла рост детей деревянной планкой, и каждый новый сантиметр приближал конец ее мучений.