Я была до тебя

Он положил руку матери на спину и принялся нежно поглаживать ее шею. Она оперлась об эту сильную и надежную руку, которая означала конец ее одиночества. Образ мужчины, который будет постоянно рядом с ней, возьмет на себя ее проблемы и наконец позволит ей вести легкую и беззаботную жизнь, развеяла ее последние сомнения. Анри Арман был прав: она не могла везде успевать, и дети пользовались этим. Слишком долго она обращалась с ними как с равными, посвящала их в свои замыслы, делая из них доверенных сообщников. Теперь им пришла пора вернуться к роли послушных, дисциплинированных детей. Он наведет порядок в ее жизни. Она может на него положиться — на него, на его силу, силу мужчины, который не ведает сомнений и знает секрет истины. И она заняла его сторону.

— Как же тебе не стыдно? — сказала она. — Выдумывать такие истории! Ступай умойся! Вечером я с тобой еще поговорю!

Я чувствовала себя раздавленной. Она меня предала. Хуже того: я потеряла любовь этой женщины, которую любила больше всего на свете. Изгнанная из земного рая, я совершенно забыла про схватку на сеновале. Меня терзала одна ужасная мысль: мать перестала быть мне матерью. Я потеряла ее любовь. Я утратила смысл жизни. Ради чего мне дальше бороться? Какой другой сияющий образ я буду прятать в тайниках своей памяти, мечтая, чтобы он мне приснился? Кто другой сможет ее заменить? Кто будет таким же красивым и сильным, обаятельным и жестоким, лукавым и хитрым, нежным и безжалостным, одним словом, таким же романтичным?

Я не заплакала. Не стала протестовать. Проглотила обиду и как ни в чем не бывало продолжила свои пляски милого домовенка, правда, слегка контуженного. Но поклялась себе, что никогда не буду верить сильным мужчинам и женщинам, которые любят сильных мужчин. В сердце у меня образовалась дыра — огромная черная зияющая дыра. Я лишилась своего кумира и не видела вокруг никого, кто мог бы занять его место. И тогда я стала искать прибежище в выдуманных историях, прекрасных историях, я сочиняла их в темноте, борясь со сном. Я создавала тысячи персонажей и изобретала тысячи коллизий, придумывала тысячи счастливых и трагических концов, потому что только они могли меня утешить. Вначале я сочиняла их в голове, по ночам, потом стала записывать в тетрадь, на обложке которой торжественно написала: «Личное. В случае моей смерти подлежит уничтожению».

Так ко мне пришла способность писать, способность выдумывать истории — достаточно длинные, развернутые и невероятные, чтобы отвлечь меня от мыслей об одиночестве, заполнить пустоту после потери любви, стереть из памяти мои поражения и очертить передо мной контур радужного будущего.

Порой жизнь, снисходительная и щедрая к тем, кто цепляется за нее и продолжает надеяться несмотря ни на что, дружески подмигивала мне и задаром подкидывала какой-нибудь случай, выдумать который у меня не хватило бы дерзости. Годы спустя я прочитала в газете заметку об аресте некоего зубного врача, взявшего привычку усыплять своих пациенток, а затем насиловать их. Это был сынок Арман. Он схлопотал пятнадцать лет тюрьмы. В тот день, сидя перед развернутой газетой с чашкой дымящегося кофе, я возблагодарила того, кто отомстил за меня таким восхитительным образом.

Впрочем, я так никогда и не узнала, как отреагировал на это событие его отец — мужчина со стальными икрами, привыкший править миром. Как-то раз, в конце лета, вернувшись из одного из походов, ставших для меня тяжкой пыткой, — я тратила все силы в основном на то, чтобы не столкнуться взглядом со слабаком, оболгавшим меня и сумевшим выйти сухим из воды, — мы обнаружили на двери нашего прекрасного дома деревянную табличку с надписью: «Продается. Обращаться в агентство „Муйар“ в городе». Дядя, вооружившись всеми документами на шале и счетами, доказывавшими, что платил за все он, положил конец нашей игре в земельных собственников. Анри Арман удивился и пообещал, что накажет хама через суд. У него полно высокопоставленных знакомых — адвокаты, нотариусы, эксперты, — пусть не думает, что ему это сойдет с рук. Однако, выслушав смущенные объяснения матери, вынужденной признать, что единственным собственником дома был как раз Дядя, он быстро сменил тон. Больше мы его не видели.