Я чувствую тебя

Так, благодаря вмешательству одного из моих венецианских преподавателей (и отнюдь не самого любимого), я и нахожусь здесь: взобравшись на шаткие леса, с губками, кистями и стирательными резинками в руках, работаю над «Поклонением волхвов» Джованни Бальоне[12] – римского художника, жившего на рубеже XVI–XVII веков. Хотя Бальоне был одним из основных биографов Караваджо, в конце концов они превратились в заклятых врагов. Бальоне даже вовлек Караваджо в судебный процесс. Причиной неприятностей стал, как обычно, непредсказуемый нрав ломбардского художника: Караваджо написал книжку сатирических стишков, где высмеивал Бальоне и даже обвинял его в плагиате. Тот подал на Караваджо в суд за оскорбление, и эта шутка стоила Меризи Караваджо месяца тюремного заключения. Однако в этой церкви, много веков спустя, произведения двух лютых врагов соседствуют друг с другом, разделенные только одной стеной. И если существует жизнь после смерти, то, думаю, Караваджо чувствует себя истинным победителем (принимая во внимание толпы посетителей, которые приходят восхититься его капеллой и удостаивают лишь рассеянным взглядом капеллу бедного Бальоне).

– Начнем или будем целый день собираться с мыслями?

Голос Чеккарелли – лучшая реставраторша и обладательница худшего в Риме характера (в чем я почти сразу же убедилась) пробуждает меня от мечтаний своим зычным окриком с типичным римским акцентом. Познакомившись с Чеккарелли, я до сих пор теряюсь в догадках: Борраччини действительно желала оказать услугу или коварно уготовила мне миссию, ставящую под угрозу мои нервы.

Рывком поворачиваюсь и застываю под суровым взглядом Паолы Чеккарелли, полускрытым странными очками в салатовой оправе. Паола – высокая, нервная сорокалетняя женщина, ее светлые волосы с мелированием практически всегда собраны в хвост или небрежно забраны наверх заколкой, что, как ни странно, придает ей вид римской матроны. Чеккарелли скандальна и неуступчива, но при этом действительно гений в нашей области. Она как никто знает секреты цветовой палитры, может угадать тайную сущность любой фрески и представить каждую ее деталь в наилучшем виде. К сожалению, Паола прекрасно осознает величину своего таланта и использует любую возможность одернуть меня, если замечает, что я оплошала при смешивании красок или надолго застряла на какой-то детали фрески. Она молчалива, но когда говорит что-нибудь, то выражается в очень прямой и резкой манере. И это вызывает у меня нечто вроде благоговейного ужаса. Иногда мне кажется, что Паола на самом деле совсем не похожа на ту, какой хочет казаться.

– Элена, какого черта ты делаешь?

Ее голос – ударная волна за моей спиной. Я собиралась начать накладывать цвет на плащ Девы, но сразу же поворачиваюсь с застывшей в воздухе кистью и встречаюсь взглядом с этими глазами орехового тона, которые обжигают меня из-под очков, в то время как на ее щеках вокруг рта возникают две строгие линии.

– Попробуй сначала. Я не уверена, что цвет идентичен, – продолжает Паола, указывая подбородком на мою емкость с голубой краской.

– Хорошо, – отвечаю примирительным тоном, хотя я уже тысячу раз пробовала и подбирала. Делаю небольшой мазок на одеяниях Мадонны и замечаю: – По-моему, цвет не отличается…

И действительно, цвет сливается с оригиналом фрески.

Паола приближается, чтобы проверить. Сначала смотрит на образец, потом на меня, и спустя мгновение (которое кажется мне бесконечным), выражение ее лица становится… таким, как всегда: злым на весь мир, а заодно на меня.

– Не забудь указать в черновике точное количество пигмента, – говорит она, возвращаясь к своей фреске на другой стене капеллы, «Благовещение» Чарльза Меллина.

– Хорошо, потом отмечу.

Мне хотелось сказать ей, что мне нет нужды записывать пропорции всякий раз, что я все прекрасно помню, но решаю промолчать.