Я, Данила

Старшина и свояченица председателя, прильнув друг к другу, маршируют… строго по правилам!

— Дядь, вон Малинка…

Агроном вывел Малинку, нежно, точно хрупкий бокал, оградил ее от всех ладонями и медленно вошел с ней в круг танцующих. Голова его возвышается над ее теменем, она склонилась ему на плечо, и они движутся, покачиваясь, словно скорбные друзья по несчастью.

Я погасил фары зрения.

И стал ковыряться где-то на дне души, где скапливается неведомый ил, питающий корни ревности. Но, увы, ничего не нашел. Только почувствовал, как снизу, из этого подполья, в половицы сознания впиваются, причиняя боль, острые шипы.

Я одернул себя.

«Эх ты, голова садовая! — крикнул я. — Выдерни разом все ошметки зубов и вставь искусственные, легче будет пережевывать время и воспоминания».

— А кого бы ты выбрал для меня, Ибрагим?

— Вон ту, толстую. Большая, правда, но как раз для тебя.

— Она меня задушит, сынок.

— Тогда пригласи свояченицу доктора. Она весь вечер только на тебя и смотрит. Вон и Малинка заприметила, как она стреляет в тебя глазами, и что-то шепнула агроному. В докторше, правда, тоже весу хватает…

— Боюсь, сынок. Не дай бог, чихну или кашляну, она начнет колоть меня шприцами и поить противными микстурами.

— Ну и бояка ты!

— Пуганая ворона куста боится.

— Тогда давай расплачиваться, и пойдем домой.

Мы оба вытащили бумажники. В его бумажнике я увидел несколько бумажек по тысяче и пятьсот динаров. Когда официант отошел, я глазами спросил, откуда они у него.

— Ты мне шесть раз давал деньги. А я их складываю на всякий случай, мало ли что!

Надо было пройти мимо докторши. Черная юбка соблазнительно обтягивает бедра… В памяти встает вопрос: «Цена молчания?» И под конец слезы. Удастся ли мне спрятать все это под маской учтивого поклона? Не лучше ли предпринять обходный маневр — пройти вдоль стойки, оставив в стороне их стол и еще две-три компании, которым следует отвесить поклон. Но не тут-то было. Докторша, не спускавшая с нас глаз, перехватила мой взгляд и поманила меня рукой. И чтоб сестра с зятем не слышали, откинулась назад:

— Проводите мальчика и возвращайтесь! Мне надо с вами поговорить.

— Будет сделано! — послушно сказал я жандарму, хотя сейчас она меньше всего походила на жандарма. В ярко-красной блузке, с копной огненных волос, она напоминала пышных, сдобных и легко воспламеняющихся австриячек, которых с невероятной легкостью покоряли полки боснийцев, самых невзыскательных и самых пылких венских любовников. И если б не тайна между нами, а также между ней и доктором, она бы сейчас танцевала и смеялась. Но груз памяти сдвинул морщинки вокруг глаз и твердых, крупных губ в выражение тревоги и озабоченности.

Я уложил сына, ласково попрощался с ним.

— Дядь, ты приходи побыстрей. А то опять голова разболится.

— Не волнуйся, я давно уж не полуношничаю!

В носках прошел я через прихожую, чтоб не разбудить хаджи и его дочку.

Я поймал себя на том, что спешу. Подгоняло меня любопытство и страх опоздать. Но где-то на полдороге в грудь мне ударило сомнение. Я остановился… Куда я иду? Зачем? Слушать историю ее отношений с доктором? Но это мне меньше всего хотелось слышать и из-за этого больше всего не хотелось оставаться с ней наедине.

И все же надо идти!

Хотя бы из благодарности за заботу об Ибрагиме. Недаром говорят: негоже терять друга доктора, в дороге спутника палку и кассира родича! Они всегда пригодятся.

Я видел, как она вышла из тени гостиничного подъезда и, пронзая каблуками снег, зашагала по улице.

— Проводите меня домой!

— Будет сделано!

Мы вошли в серую тьму переулка. Полусельская окраина города встретила нас мелким снегом и холодом, предвестником ветра с гор. Докторша шла с трудом, снег все время набивался в туфли. Когда последние дома остались позади, она взяла меня под руку. Расчет верный — до больницы вряд ли нас кто-нибудь увидит! Мало того, она сунула ко мне в карман свой холодный кулак и вложила в мою ладонь. Так мы и шли.

— Понимаете, мне трудно идти без опоры.

— Пожалуйста, пожалуйста! Я могу и понести вас, если хотите.

— Не нужно!

— Как желаете!

Спасаясь от ветра, она наполовину спряталась за мое плечо. Я выше ее на полторы головы, грудь колесом, силушкой бог не обидел. Я крепко держу ее руку. Сейчас она мне кажется хрупкой и не привыкшей к метелям девушкой. Рядом с ней я чувствую себя рыцарем, мне жаль ее, и я готов нести ее на руках. Но поскольку с первой минуты нашей встречи она захватила бразды правления в свои руки и всем своим видом призывала к молчанию, я и не заговариваю. Ведь мы, крестьяне, умеем держать язык за зубами и когда надо и когда не надо. Три четверти жизни крестьянин проводит сжав зубы. А ежели среди нас и появится какой говорун, у кого слова обгоняют мысли, то так и знай — папенька его во время какой-нибудь инспекционной поездки, ревизии или после собрания прижал его маменьку где-нибудь в клети или за стогом сена. Или же крестьянин от долгого молчания повредился в уме и мелет всякий вздор, тараторит от страха перед тишиной, которая снова сомкнется над ним, если он перестанет.