Я, Данила

как вдруг Малинка вскрикнула:

— Смотри!

По улице во весь дух несется босоногая ватага. У кого в руках камень, у кого — палка, чертыхаются и улюлюкают, ровно легион, преследующий подпольщика. Ибрагим, на бегу протирая глаза, — кровь заливала ему лицо и грудь — бежит к нашей калитке. Малинка бросила вязанье и кинулась было наперерез погоне, я остановил ее:

— Погоди, посмотрим, что будет делать сын!

— Они его убьют, Данила!

— Не волнуйся, он в меня пошел! Гляди, что будет делать!

Я боялся одного: чтоб Ибрагим, как последний трус, не влетел в открытую калитку, а затем — в дом, и чтоб другому, то есть мне, не пришлось вместо него сражаться с отрядом сорванцов.

Сын добежал до нашего забора, схватился за кол, дернул — не поддается, второй — тоже, а самый разъяренный враг уже подбегал с жердью в руках. Тогда сын взялся за третий кол, поднатужился, выгнулся в дугу и сломал кол! Видя такое дело, орава мальчишек готова была дать стрекача, но где там! Попробуй повернуть обратно с такого разгону!

И разгорелся жаркий бой.

Малинка кричит и вырывается, я крепко держу ее за плечи, а сам подначиваю:

— Так, сокол, в нашем роду все держались до последнего, а ну хвати толстозадого, он, мерзавец, больше всех ярится на тебя,

по голове не бей — опасно, затаскают в милицию, винтовка моя скорострельная,

ой-ей-ей, силен!

Ватага умчалась. Предводитель спотыкался и стонал, прикрывая руками голову. Ибрагим еще раз пнул его ногой в зад, швырнул кол и, по-бойцовски выпрямив спину, вошел во двор. Весь в крови, еще не остыв от гнева, он сиганул мимо нас, я услышал только:

— Я вам покажу, как играть в шарики.

Малинка без чувств упала мне на руки.

В тот вечер я приказал открыть настежь все двери и окна, Малинку нарядил в самое лучшее, что у нее было, сына посадил в передний угол, чтоб он, как сабля у юнака, был на виду, а сам пил и плясал, дурачился, городил всякий вздор, целовал их и таскал на руках… Малинка пила со мной, сперва нехотя, голова, мол, болит, а ближе к полуночи смеялась до слез моим дурачествам и валилась от смеха на тахту, а я умолял ее не брыкаться, не то мы с Ибрагимом останемся без глаз,

сын краснел и отворачивался, но все же признал, что у него самая красивая на свете тетя.

Так весна захлестнула всех троих. Или, может быть, только двоих, а что до меня… кто знает!

Прижимаясь ко мне в постели, Малинка шептала, что я самый пылкий любовник, какого можно себе вообразить, что я… козел старый, мошенник, и откуда во мне столько молодости да силы.

А я постепенно трезвел и с ужасом думал о завтрашнем похмелье, о мучительном безделье и о долгом дне без всякой цели.

Утро я начал супружеской ложью.

— Мне надо по делу, — сказал я Малинке и удалился, избавив ее от многочисленных забот, вроде приготовления завтрака, кофе и тому подобного, которые она сама на себя взвалила в благородном стремлении сделать из меня добронравного и довольного отца семейства. Я уселся перед кофейней, где пенсионеры уже глодали газеты, пожилые служащие, сидя подле пустых чашек, с минуты на минуту оттягивали уход в конторы, а крестьяне, первыми спустившиеся с гор, опасливо присаживались в уголку, ставя у ног свои торбы, чтоб выпить чайку до того, как откроются лавки и учреждения.

— Стакан чаю, любезный!

Я поджидаю Ибрагима.

Наконец он появляется, опрятный и чистый, с портфелем в руках. Проходя мимо кофейни, громко говорит всем:

— Доброе утро!

— Счастливо, сынок, — отвечаю я своему благовоспитанному притворяшке.

Убедившись, что на него, кроме меня, никто не смотрит, он подмигивает мне, а уж я этот наш язык знаю, как старый стишок из букваря:

— Дядя, опять я ее бутерброды с маргарином и джемом бросил коту, а сам поел ветчины… и учтиво сказал ей: до свидания, теть! Сегодня у нас только три урока, но приду я к часу, не такой я дурак, чтоб вешать на стенку расписание. Вижу я… вижу, куда ты так торопился утром. Надоело, брат, дома сидеть, да?

Сын прошел. Дождавшись, пока он отойдет подальше, я двинулся за ним. У лесоуправления я притаился за каким-то сараем и стал высматривать в бурлящей толпе светлый хохолок. Я болею за его команду.

— Гей, спина, спину береги! — так и рвется из меня.

Однако я молчу, не хочу компрометировать себя перед ним. Но когда он обругал чужого защитника, подставившего ему ножку, я не выдержал и тоже потихоньку выругался. Матч, по обыкновению, быстро кончается, и светлый чуб вместе с ребятней вплывает в школьные двери. Я выхожу из-за сарая и иду по улице с таким видом, будто возвращаюсь с ответственного задания, но в душе все еще бранюсь, сбрасываю с небес всех защитников и нападающих, потом перехожу к городским властям, не убирающим с улиц камни, о которые я то и дело спотыкаюсь, список виновных адресатов продолжается и, наконец, доходит до меня…

…в голову твою дурацкую!

…сопливец несчастный!

Весна. И в каменных сердцах просыпается жажда обновления. А у тебя руки болтаются, ровно досужие битюги по отаве!

— Что — у меня?

Молчи себе! Приказано — отдыхай, лечись, придет время, скажем…