Я, Данила

Вывертываю карманы: рогатка, мелочь — грязные монетки, наверняка играл в орлянку, перочинный ножик, фантик с шоколадки, все снова возвращаю в карманы, а когда сын просыпается, не спускаю с него полицейских глаз!

А он, врунишка, даже ухом не ведет!

Как всегда, мудрый, степенный хозяин, одевается с такой тщательностью, словно собирается в совет на торжественное заседание. Малинка не нарадуется — какой воспитанный ребенок, завязывает ему галстук, сдувает с него пылинки, а он молчит за троих и стоит с достоинством великого визиря. Я про себя посмеиваюсь над наивной супругой: погоди денек-другой, увидишь!

Я бы так и запрыгал от радости,

чтоб ты, сын, арбуз мой крепкий и спелый, забыл все фрковичские горести. Обломай хоть все ногти на ногах, смети хоть полгорода, возьми то, чем тебя судьба обделила, я готов за все заплатить,

и не только заплатить,

если б я мог, сынок, я б с тобой вместе помчался по улице, чтоб тебе веселее было, чтоб ты рос и играл, сколько твоей душе угодно,

для того мы, сынок, воевали, для того я и надрывался на работе, для чего же еще?

А если ты с Малинкой чинишься и напускаешь на себя важность, это тоже нелишне, видишь, я и сам притворяюсь, правда по другой линии, но некоторое лукавство никогда не мешает, особливо когда речь о женщинах!

Случилось то, чего я и ожидал, — к ужасу Малинки и к моей великой радости.

Малинка подметала в прихожей, напевая в лад взмахам веника. Я дремал после обеда, погрузившись в какие-то партизанские сновидения: эх, если б перемахнуть через мост да ударить батальоном по эсэсовцам, но весь луг перед ним был усеян синими фесками и башмаками на шипах! Но увалень Илия, упокой господь его душу, смелый был человек, но страсть до чего медлительный да тяжелый, тяжелее своего тяжелого пулемета, не успел пустить на мост свои змеиные очереди, и эсэсовцы смылись,

батальон лишился трофеев,

а я, быть может, — ордена! Эх, Илия, стыдобушка тебе на том свете!

Я как раз кончал стратегический разбор сражения, когда возле дома что-то грохнуло, и одышливый старческий голос прерывисто прокричал:

— Будь ты сыном самого бога, а не Данилы, я те покажу, жулик… где раки зимуют, и тетке Малинке, и тому, кто научил тебя брать чужое!

Оглушительный гул прокатился вокруг дома раз-другой… потом хлопнула входная дверь и в прихожую влетел Ибрагим. Повернув за собой ключ, он кинулся ко мне — грязный, потный, босой.

Малинка застыла в дверях, от страха у нее зуб на зуб не попадал.

Я со смехом обошел сына. Сильные ноги в свежих ссадинах и царапинах, одна штанина разодрана, рубашка изгваздана. Обошел его второй раз и подмигнул:

— Удрал?

— Как видишь.

— Молодец! Не поддавайся!

— Ибрагим! — говорит Малинка тоном старой учительницы. — Что у тебя за вид?!

— Жена, это не твоя забота!

— Помолчи лучше, это ты его распустил.

— Жена, ни слова больше!

— Разве не видишь, какой он?

— Сын, быстро в ванну мыться!

Он ушмыгнул, зыркая на руки Малинки, а я встал перед ней, широко расставив ноги:

— Послушай, сударыня,

дискуссий разводить не будем, а потому прими это без рассуждений: для меня нет большей радости, когда он играет, это доказывает, что он вышел из кризиса, а ты вынуждаешь его лгать и мне и себе, пойми! Мне не нужны дети, которые всего боятся и к пятнадцати годам сереют от оглядок и хороших манер, я хочу, чтоб они были сорванцами. Поняла? Пусть кричит на бога и дерется со всем городом! Хочу, чтоб мой сын каждому мог сказать — нет, если совесть ему так подскажет, а что до совести — у него она будет, частью от меня, частью от покойного отца Латифа Абасовича-Голяка.

Малинка, полагая, что я разозлился на нее, гневно сжала кулаки. А я — не будь дурак — подошел к ней, обнял и, предупреждая слезы и протесты, зашептал:

— Еще бы мне не злиться, я лежу, жду тебя, а ты взялась подметать. Почему не пришла, куропаточка моя милая, давай скорей, сын нескоро вылезет из ванны.

Жена, глупышка, поверила, да еще, поди, в душе упрекнула себя — сама виновата, за веник схватилась, а ведь мы привыкли вместе полежать после обеда.

Так я спас сына от Малинкиных высокопарных педагогических наставлений, которые у любого юнца отобьют охоту к пристойному поведению.

Под вечер Малинка надела платье — красные и зеленые цветы по белому полю, я — новый костюм и накрахмаленную рубашку, разумеется, с галстуком, сын — длинные брюки и туфли с бантиками, и мы пошли по улице, являя собой пример счастливой, благополучной семьи. Я приподнимаю шляпу и с достоинством бормочу: «Добрый вечер!» Малинка любезно, но свысока здоровается со знакомыми, продолжая гордо висеть на моей руке, а мы с сыном перемигиваемся,

смеемся над ритуальными приветствиями, над Малинкой, усердно играющей роль супруги видного человека, показываем язык вслед всем этим начальникам, директорам и важным персонам, и обоим нам хорошо, ведь мы с ним поклонники радости жизни и противники грустного и омерзительного этикета.

На четвертый день после этого

читаю газеты на скамейке перед домом, Малинка вяжет чепчик младенцу, который зашевелился у нее под сердцем, потягиваем кофе — словом, провожаем свежий и сухой апрельский день,