Я, Данила

Где-то во мне или надо мной сидит, звеня оковами, Данила Лисичич, шальной зодчий с длинным языком. С пьедестала дурманящей неукротимости смеется надо мной щербатым ртом и подбитыми глазами — пришлось-таки с ним повозиться, пока я его одолел, связал и посадил, — сиди, мол, и не рыпайся. А он, стервец, смеется и вызывает меня на спор. Все мои доводы, основанные на твердых, неколебимых принципах общепринятого здравого смысла, разбиты в пух и прах. Этот циник без единого козыря в руках подымает на смех меня, солидного человека и примерного семьянина. Дело дошло до того, что мне уж стыдно показаться ему на глаза. Свои мучительные препирательства с ним я таю даже от Малинки. Боюсь, усомнится в прочности нашего союза и обвинит меня в том, что я нарочно придумал третьего. А сомнение — это трещина, способная пропустить лавину разрушителей.

Я числюсь на службе. Но делать ничего не делаю. Все чаще ловлю себя на том, что как неприкаянный слоняюсь по дому: «Куда идти? Что делать?» Временами успокаиваю себя: потерплю, пока сын Ибрагим не подрастет и не сможет выслушать мою исповедь и заветы. А до той поры смиренно буду снимать шляпу, улыбаться, жевать котлеты, пить шприцер, исправно выполнять дневной и ночной распорядок, не спрашивая о цели. Знаю, мой узник загремит цепями и крикнет:

— Га, Данила, трус, лизоблюд и подпевала!

А что, если показать ему дулю? Побренчать у него перед носом честно заработанными орденами и вполне официальным правом на ничегонеделанье? Назло пощекотать ему ноздри ароматными котлетами? Пусть сдохнет от зависти, голодный шакал. А станет глумиться надо мной этот ехидный непризнанный святой, отвечу ему сытыми остротами довольного жизнью человека.

Я по горло увяз в обкатанных днях.

Сидим с Малинкой за столиком перед кафе.

До этого прошлись в длинной веренице гуляющих, возглавляемой теми самыми девицами, которых я заприметил еще в прошлом году на таком же вечернем променаде по главной улице города. С тех пор мало что изменилось. Низкорослый налоговый инспектор с великаншей женой, дочкой пекаря, и с новым младенцем, ветеринар и его супруга с поливиниловой сумкой, в которой поместился бы пуд картошки, парни с еще не просохшими чубами, девушки из контор и магазинов, кандидатки на будущие вакансии, там же и прочие горожане, которые теплым вечером выползают погулять и подышать воздухом.

Мы с Малинкой, исполненные достоинства и пользующиеся уважением сограждан, прошлись под руку где-то между компанией ветеринара и тремя парнями в белых рубашках и туфлях со скрипом.

Вдруг, видно от отчаянья, в глазах у меня потемнело, и я предложил Малинке сесть у кафе: мол, боюсь за нее — ведь она на четвертом месяце, как бы не устала. К счастью, она сразу согласилась.

Я заказал шприцер и две порции шашлыка.

Молчим. Малинка ерзает на стуле. Смотрит на гуляющих. Подмечает малейший непорядок в туалетах женщин и девушек. И тут же дергает меня, сдувает волоски, смахивает ладонью соринки, болтает о рубашках, поступивших вчера в магазины.

Я люблю свою жену. Но от ее чрезмерного внимания я сойду с ума. И от вынужденного покоя.

Связанный и избитый Данила Лисичич кричит сверху:

— Ха-ха, Данила, товарищ гражданин, лошак бессовестный, для того ли тебя мать родила?!

Я выпил шприцер и стал ласково потчевать свою супругу горячим шашлыком.

Из вереницы гуляющих вышел новый директор торгуправления со своей пышной женой, сбитой из здоровья и дерзкой, глуповатой красоты. Они сели за соседний столик. Мы с Малинкой, прожевав очередной кусок, вежливо поздоровались с ними.

— Более красивой женщины я еще не видела! — сказала моя Малинка.

— Да ну!

Малинка радуется моему равнодушию к прелестям других женщин. И, желая лишний раз убедиться в том, восклицает:

— Ноги просто точеные!

— Ерунда! Если меня не обманывает зрение, корова коровой!

А про себя думаю:

«Дорогая моя Малинка, ласточка моя наивная, если б ты только знала, сколько я выдержал следствий и каких ловкачей обводил вокруг пальца, от волнения пульс у тебя подскочил бы сразу до ста сорока, так мне ли не понять, чего ты добиваешься?»

— Я просила ее приберечь дочку для нашего Ибрагима. Она согласилась.

Запиваю мясо шприцером и кисло улыбаюсь.

Малинка отхлебнула из моего стакана. Уговариваю ее допить весь. Она отказывается — мол, не положено ей. Снова молчим и скучаем. Чтоб немножко разговорить ее, я спрашиваю, как это она, гимназисточка, отважилась пойти в лес. Вспоминать о той поре ей куда приятнее, чем есть шашлык. Этот ее рассказ я слышал уже раза три и все равно делаю вид, что мне ужасно интересно… Смотрю на ее ровные зубы и почти вижу, как губы одно за другим пропускают звонкую цепь слов. И не будь здесь посетителей и прохожих, я бы поцеловал ее… Крепко-крепко.

Но ведь это так немного.

Стемнело. Директор и его красивая жена раскланялись и ушли. Я вытащил бумажник. Надо уходить. Не потому, что хочется, а потому, что неприлично уходить последними.

Внезапно за спиной официанта вырос Ибрагим. Вежливо поздоровавшись, он сел рядом с Малинкой и положил передо мной конверт.

— Служитель принес. Говорит, срочно.