Я, Данила

Я гордо восседал в машине, корча из себя специалиста, за которым Лабудовац послал бы и реактивный самолет, не токмо что задрипанный «фиат». Руки шофера, словно отдыхая, покоятся на руле и лишь временами, будто прогуливающиеся на солнышке молодки, тихо и плавно ходят туда-сюда. Я раскурил две сигареты и протянул одну ему, надеясь вызвать его на разговор. И заодно умаслить. Ведь в машине шофер — премьер-министр, а в случае нужды — по совместительству министр общественной безопасности. Так что подольститься к нему не мешает.

— Дойчина возишь, приятель? — спросил я снисходительно.

— Всякий сброд вожу.

— Ого! Неужто и Дойчин сброд?

— Дойчин дурак, а вся его компания — дерьмо.

— И в глаза ему скажешь?

— Говорил. Он подумал, подумал и промолчал. Жил бы ты, Данила Лисичич, в Лабудоваце, ты бы со мной согласился…

— Ты меня знаешь? Чей же ты будешь?

— Мичун я. Забыл, как ты сидел на отчем пороге в тот самый день, как с войны воротился? Еще шею мне перевязывал… Гляди! — Указательным пальцем он отвернул высокий ворот водолазки. Тоненький рубец от уха к уху мигом вернул меня на порог дома: снимаю засохшие струпья и перевязываю рану солдатским бинтом, а из крупных глаз, полных дерзкого смеха детского бесстрашия, капают слезы, самые горячие слезы, какие я когда-либо ощущал на своих руках. Теперь у него запущенная шевелюра, в глазах, замутненных ракией, ожесточение.

— Мичун, неужели ты?

— Я самый! После армии я работал в транспортном, оклад шестнадцать тысяч двести, будь ты сам бог, будь ты… чтобы им огнем гореть на том свете… Только и знают собрания, накопления, дотация, амортизация, валюта, трали-вали, а на машины им плевать, лежат, как дохлые волы. Господи, что станется с нашим государством? Данила, ведь сожрут его крысы, и будем мы побираться — подайте, добрые люди, пшенички и машин. Попомни мои слова. На одном собрании я взял да вдарил по ним… ну и выгнали, подвели под сокращение! Избыток рабочей силы, видишь ли. Ну, навострил я нож, выпил для храбрости и пошел. Думаю, меня бандиты резали, а теперь я зарежу кого-нибудь из этих экономических бандитов…

— И что?

— А ничего. Четыре месяца тюрьмы. Знать, выпил лишнего и проговорился раньше времени. А как освободили, взял меня к себе Дойчин. Вози, говорит. Вот я и вожу.

— Сколько тебе платят?

— Деньги что? Туды их в качель! — взъярился Мичун и пошел рубить сплеча, каждое слово будто собака, с цепи спущенная. Как ни странно, но его руки, тяжелые, сильные, крестьянские руки, будто независимо от него, как ни в чем не бывало, крутили баранку, а правая к тому же мягко и спокойно поворачивала ручку переключателя. — Я свое жалованье проедаю, а оно — меня. Заявляется к Дойчину какой-нибудь деятель, удружи, мол, дай машину, а этот безотказный болван кивает мне: «Поезжай, Мичун!» Вот и везу деятеля и его курву за тридцать километров к Цице-трактирщице, они там проведут в номере несколько часов, возвращаются пьяные… Ему идет зарплата, мне идет зарплата… Другому опять же отца на курорт свези — ему зарплата, мне зарплата… Вот и ты небось решил прокатиться… побывать в родных местах, на дом взглянуть… И что ж… ты получишь свое, я — свое… даю голову на отсечение, что годика через два с сумой пойдем. А ведь пятнадцать лет уже тянем лямку. Наработаем на год, разворуем на четыре.

К горлу моему подкатил комок. Потные ладони заныли. Мичун, говорю ему, вот Данила приедет через два года в Лабудовац, увидишь тогда, и тут же сам вижу, что ничего глупее я придумать не мог, потому как в правое плечо мое тут же ударили слова:

— Ворон ворону глаз не выклюнет. А эти свои басни… расскажи кому другому. Все вы на слова горазды. Вот такие, как ты, и обглодали Югославию. Спроси людей! Скажи, не так, что ли?

— Мичун, я не виню тебя в том, что ты себе взял монополию на честность. Но если у тебя самого что-то не ладится…

— Старая песня — у другого что-то неладно. А с вами, начальниками, все ладно? Меня резали финкой. Вы режете страну тупым ножом. А что такое страна? Это я. Это ты. И горло каждого — горло страны. Ежели меня занесет когда в Белград, я скажу там во всеуслышание: «Товарищи, большая лажа все эти наши сводки, доклады, собрания». И ты врешь… Скажи, не так, что ли? Молчишь? Твое счастье. Не то вышвырнул бы тебя из машины. Позавчера заведующего столярной мастерской вышвырнул.

Возле совета он резко затормозил. Меня бросило вперед, но я еще не успел откинуться назад, как он толкнул меня локтем и открыл дверцу:

— Выходи, начальник!

Я пожал его мощную шоферскую руку.

— Мичун, встретимся вечером в кофейне. Поужинаем вместе.

— Я? С тобой?

— А что?

— Это не в привычках начальников.

— Слушай, я тебя однажды перевязал, иначе сгнило бы твое горло вконец. Так что теперь изволь слушаться. А будешь и дальше разыгрывать удивление, отколочу. Напьемся вместе, и все.

Я уже двадцать минут разговаривал с Дойчином в его кабинете, а Мичун все не отъезжал и не выходил ив машины. Сквозь стекло я смутно видел тяжелые руки на баранке и уткнувшуюся в кулаки голову.