Я, Данила

Йованка обрадовалась мне. Я не был у нее с тех самых пор, как построил свой дом. Она издала счастливый возглас, словно мой приход неопровержимо доказывал, что я стосковался по ней. Глупая баба! Все-то она видит сквозь обманчивую призму сердца — и вселенную, и муравья! Баба бредит, да кто ей верит! А как поймет, что сердце другого лишь мотор, который кровь гоняет по сосудам, тут уж не приведи господи! Такие стоны и причитания, каких, наверное, не слышало Косово поле по мертвым Юговичам[8].

Сорвав с меня пальто, шарф и сапоги, она втолкнула меня, точно двуногую вагонетку, в теплую горницу. Должно быть, в моей дальней родне не обошлось без какого-нибудь распутного бега. Всегда меня одолевает соблазн по-султански раскинуться на подушках, вытянуться во всю длину и почесать языком в свое удовольствие.

Развалившись на постели, я выпил молока, затем крепкого кофе, умял не меньше килограмма ветчины с хлебом, нащелкал две пригоршни орехов, и все это потягиваясь и зевая… И незаметно для себя принялся за доклад, подсчеты, сметы…

…Вдруг ухо мое уловило тишину. Я почувствовал безмолвие, напоенное гневом и горечью.

Йованка с голыми плечами стояла посреди горницы. Глаза ее метали громы и молнии.

— Не видишь меня? — спросила она сквозь зубы.

— Увидел.

— Битых два часа торчу у тебя перед носом, а ты все жуешь свои доклады.

— Вконец меня раскритиковала, кому-то ведь надо их жевать.

— А я думала, ты меня пришел повидать.

— Конечно. Ты здорова? Все в порядке?

— Чтоб тебе подавиться своими докладами! — Она сердито повела своими божественными плечами и подскочила к увитому бумажными цветами зеркалу.

Смотрю я на нее, и чем дольше смотрю, тем все дальше отодвигаются строчки доклада, а глаза мои все лучше видят женщину. Руки у нее длинные, тяжелые, как у борца, шея как у лесоруба, ноги — две стройные осины, веретеном спускающиеся к ступням, черная атласная юбка ниспадает с бедер богаче и роскошнее любой тафты на рахитичной городской барышне. Румяная широкая спина. Сочная ливада с соблазнительной ложбинкой.

— На танцы собралась? — спросил я.

— Будь ты помоложе, взяла б тебя с собой.

— Неужто я такой старый?

— Слепой. Я уж двадцать раз прошла перед тобой, а ты, ровно пенсионер, уставился в свои бумаги и в ус не дуешь. Боюсь, как бы вскорости не пришлось тебе выбирать — или я, или доклады!

— Слушай, а что это у тебя на спине? — воскликнул я. Она раскусила мою хитрость, но притворилась, что поверила, и попятилась, облегчая мне задачу добраться до нее, не вставая.

Затрещала кровать, наполняя грохотом горницу. Одеяло, простыни полетели в дальний угол.

Добротная буковая кровать, на которой плотогоны могли бы спать сто лет, закачалась и осела… Пол встретил нас с надежностью матери-земли.

Йованка, вся сжавшись в моих руках, и всхлипывала, и рыдала, и шептала слова, какие только женщина может шептать в эти мгновенья беспамятства: что я старый кот, что она отгрызет мне усы, что она готова съесть меня, что я негодяй — одни-то муки от меня, но она уж найдет дырочку, проденет цепочку и привяжет меня к кроватной ножке.

И — мольбы,

чтоб я не надрывался на работе, чтоб бросил все эти бумаги и счеты, потому как остались у нас считанные денечки, раз-два — и обчелся, а она меня любит, ой любит паршивца! Вот ведь взялся за какой-то там кооператив, чтоб ему сгореть вместе с теми, кто его выдумал, даже вот перед ней прикидываюсь — мол, забот полон рот, а у самого, старого греховодника, одно на уме, как бы не пропустить молодой бабенки! Не вижу я, как она любит меня, только меня любит,

люблю тебя, ой, чмок! о-ох, все твои бумаги брошу в печку, ежели еще хоть раз увижу тебя с ними, пускай другие с ними валандаются, у нас с тобой впереди всего-то какой годок, Дане, останься, не уходи… сожми меня, так, так, та-ак, мммммм! Ну и ручищи у тебя…

Опустошенный, с ломотой в костях, я натягиваю сапоги

и размышляю:

если б во время вчерашней любовной кутерьмы крикнули, что Лабудовац горит, я послал бы его ко всем чертям. А сейчас и гроша ломаного не дал бы за все женские прелести. Холодную пустоту в душе пронзила тьма острых булавок угрызений совести, стыда, горечи, сразу вдруг встала такая уйма проблем, что так бы и вычеркнул себя из метрических книг живых.

Я потряс головой: может, наваждение пройдет? Но не тут-то было. Единственное, что я могу сделать, — это спросить проснувшуюся совесть и сознание:

А где вы были раньше?

И почему это вы всегда являетесь под конец, изливая на ладонь бездумной радости желчь принципов?

Если принципы и дальше будут грызться с плотью, следует поскорее что-то одно ликвидировать… Не то пойдет в ход боевая техника. И тогда — прощай и то, и другое!

А может быть, я, по своей крестьянской близорукости, не замечаю… что, скажем, эта грызня — единственная нива, на которой зреют радости!