Я, Данила

— Если б всеми председателями командовали их жены, то процветали бы только их собственные хозяйства, а на общее дело у них не хватало бы времени. Радость моя, потерпи до завтра.

— А завтра придешь чуть живой и бухнешься в постель!

— Ну стоит ли из-за этого плакать?

— Как же не плакать? — визгливо закричала она. — Шесть лет соломенная вдова, четыре года войны: Йованка, блюди свою честь, оружием ее защищай, ведь придут свои, спросят, кто тут хвостом вертел перед воеводами, четыре года — ложись одна, вставай одна, обливай подушку слезами, думай: боже, кто из них первым вернется с фронта? А про отряд и вспоминать тошно. Глаза так и горят желанием, а чуть кого заподозрят — к расстрелу! Ну вот и война давно кончилась, домой вас вернулось только шестеро, остальные или женатые, или зеленые еще, или старики. А ведь я тебя еще до войны полюбила, да ты теперь совсем другой, и вообще всех вас ровно подменили, от прежних парней ничего не осталось. Все-то вы торопитесь, словно и не мужики вовсе. Готовы шею себе сломать на государственной службе, будто государство пропадает без вас! Пока ты жил у меня, еще так-сяк! Проснешься, бывало, и сразу руку за пазуху. Но как перешел в свой дом, я жду тебя, как голодный — пайка. Не нужен мне такой муж, чтоб только охал да ахал. Я любви хочу! Ведь я еще живая, понимаешь! Стосковалась по ласке, аж нутро все горит!..

Кое-как отговорившись, я выбежал во мрак.

Поддайся я на уговоры, я ни шиша не заработал бы на ореховых пнях.

Той ночью я вел тихий классовый бой. У властей я правдами и неправдами выбил решение о реквизиции пней, взял трех милиционеров и пошел по домам. Богатых крестьян, всю войну хранивших пни в ожидании лучших времен, чтоб их повыгодней продать, я застал врасплох.

До самого утра скрипели телеги и тарахтели три грузовика, случайно оказавшиеся в Лабудоваце. Двадцать скоевцев[6] провели операцию куда успешнее, чем это сделали бы двести нанятых нерадивых поденщиков. О подробностях этой операции лучше не рассказывать.

В десять часов на церковном дворе лежали пни, как спокойные откормленные волы, поджидающие покупателей. Ошалевший от усталости и бессонной ночи, я пошел в столовую «Вперед, товарищи!». Гости, кожпальтопоклонники, бледные после вчерашней попойки, сидели уже там.

Я дал им опохмелиться и торжественно повел к церкви.

Измерили. Пересчитали. Чиновник принес из джипа огромную сумку и стал отсчитывать тысячные мне на колено. Тонкие желтые пальцы ловко отслоняли бумажки одну от другой, а синие губы шептали цифры, самую прекрасную в мире молитву.

Золотое время наипростой циркуляции денег: из рук в руки! Как подумаю о теперешних банках, впору заплакать по тем временам!

Заплатили они в восемь раз больше, чем я ожидал. Я сунул деньги в мешок, договорился с гостями о погрузке, когда они пригонят грузовики, и, наспех простившись, дал драла… Деньги спрятал в милиции, под соломенным тюфяком начальника.

До дому я еле доплелся и, не раздеваясь, повалился поперек постели. Сквозь толстую пелену сна я чувствовал, как меня раздевают и ворочают. «Вдруг бандиты! — мелькнула у меня полусонная мысль. — А я и головы поднять не могу. Зарежут, как ягненка. Ну и пускай! Хватит, находился по этой глухой и слепой земле. А если Йованка, тем лучше, еще денек-другой поброжу по белу свету с живой головой на плечах». И я снова провалился в теплую пучину сна.

Декабрь замел все пути-дороги. Ну и черт с ними. Мы по лесам не бродим, а сидим в тепле под крышей, в своем отечестве.

Хлеб у нас есть, вода есть. А План, наверное, так уделает экономику, что в один прекрасный день нам только птичьего молока будет недоставать. Так что не придется выскребать донышко, как мы это делаем с самого поселения на Балканах. Не будем садиться за стол, изнемогая от жажды. И вставать из-за стола голодными.

Сижу я у окна, читаю «Борбу». Номер десятидневной давности. Пришел вчера. Какой-то негодяй оторвал по дороге пол последней страницы. К счастью, главные директивы не пострадали. Первую страницу я уже кое-как одолел, до ужина осилю вторую, а перед сном третью. Я должен чувствовать себя идеологически подкованным, непоколебимым, как гранит.

Но я-то знаю, что никакой я не гранит, а самая обыкновенная глина. Вымесила и размягчила меня сумятица. Я изучал, что такое классовая борьба, а в общине нашей ни у кого нет больше двадцати овец или пары лошадей. Но только я махну рукой, прощая жителям общины классовые прегрешения, как рука на полпути замирает: постой! Разве мало здесь таких, в ком не затаился хищный зверь, кто и брата родного зарубить топором готов из-за усохшей сливы или клочка межи? И кто из этих классово не определившихся и незрелых отказался бы, если бы им завтра предложили, от двух тысяч гектаров пахотной земли и от десятка батраков? Что делать, когда в сегодняшнем бедняке сидит на привязи кулак чистой воды? Кроме аграрного максимума? Взять за руку этого безобидного, как кровожадная ласка, бедняка и торжественно ввести в царство коллективной собственности? Принуждение дела не решает. А доброе слово может обернуться пустозвонством.