Я, Данила

Поначалу гости держались скованно, но увидев, что все идет как по маслу, быстро пришли в хорошее настроение. Я потчевал их ракией и мясом, пичкал посулами устроить все как нельзя лучше, уверял, что они прекрасно проведут у нас время, пусть, мол, ни о чем не беспокоятся, пни через денек-другой будут сложены у шоссе. Сейчас мы посидим, сколько пожелают дорогие гости, а потом я устрою их у лучших хозяев.

Потекли разговоры, наполняя все затоны и рукава пенистым журчанием правды и фантазии. А я тем временем изучал гостей.

Когда каждый из нас ликвидировал по меньшей мере десяток бункеров и где из пулемета, где штыком уложил сотню вражеских солдат, у меня составилось окончательное суждение о приезжих.

Самый старший.

Весь из вычерченных по линейке прямоугольников. Чиновник до мозга костей. Лет сорок с лишком пустого бумагомарания. Машина по переработке пыли в песок. Олицетворение здравого смысла, начавшего притупляться с первым декретом. Австрия научила его, как и всех своих чиновников, держаться гордо и надменно. Таким он был и дома, и на службе. Это помогало ему пускать пыль в глаза, выдавать медь за золото, нерасторопность за основательность, молчание за глубокомыслие, мрачность за серьезность. И все же его отличительная черта — пустоголовость, и я не дал бы и одного коновода из своего отряда за сотню таких вот надутых болванов. Поскорей бы спровадить их на пенсию! Не то они и наше руководство заразят бездушием, если уже не заразили.

Я преподнес ему две-три байки об орудующей и днем и ночью в здешних местах банде, которая особо охотится за джипами: знают, черти, что в них ездят чины да шишки. Я усердно нагонял на него страху, рассчитывая, что, если он и заметит подвох в этой купле-продаже, он посмотрит на это сквозь пальцы и улепетнет домой. Надменные служаки, как правило, трусоваты.

Второй!

Второй — барабан, затянутый кожанкой, с нездоровой одутловатостью на лице и шее, но при этом бойкий, быстрый, за словом в карман не лезет, словно вырос за прилавком. Партизан со второй половины сорок четвертого. До последнего дня проходил в интендантах. Репутация расторопного хозяйственника помогла ему втереться в министерство. Перед революцией ничем не провинился. Но и революции, в свою очередь, не позволил провиниться перед ним, начиная с еды и квартиры и кончая маркой машины, на которой разъезжает по стране. Он жаловался на простуду, тем самым давая мне понять, чтоб дом ему отвели получше. Но я все равно шепну хозяину, пусть приоткроет окошко над его головой. Авось насморк помешает ему заметить то, что мне понадобится!

Третий, самый младший!

Свой в доску. Бессменный связной в бригаде, потом начальник штабного охранения, потом командир и, наконец, сотрудник министерства. Право, любят парадоксы наши кадровики. Из него вышел бы неплохой экономист в натуральном хозяйстве. Но в нашем, день ото дня все усложняющемся, он только и мог, что выбивать по телефону план у подчиненных. Впрочем, за это теперь платят жалованье. Дело, по которому он приехал, его ничуть не занимало. В его годы я тоже только и мечтал, как бы поскорее дорваться до женских ножек.

Сейчас, за ужином, он больше всех убил вражеских солдат. Тут уж не до шуток! Отбивал шесть немецких наступлений. Просиди он все это время в полевой сумке командира, и то было бы предостаточно. А ведь он связным был! Я лихорадочно перебирал в уме разные невинные средства, способные усыпить его бдительность. Будь в Лабудоваце молоденькая учительница, он и сам постарался бы поскорее избавиться от меня.

Ладно, если он заартачится, такого ему нарасскажу про все семь наступлений в этом нищем краю, что его партизанская душа не выдержит и он пустит слезу. А сквозь слезы хуже видно. Пожалуй, пройдет номер.

Я сделал им подробный и довольно бессвязный доклад о состоянии дел у нас. Они таращились на меня, не слушая. Старый чиновник так и ждал удобного случая ретироваться отсюда, разумеется доконав еще пол-литра и еще одну тарелку баранины. Бывший интендант зябко поеживался, напоминая мне — а то еще забуду — про лучший дом. Бывший связной тянул шею к окну. Но на дороге, как назло, не видно было ни одной юбки.

Я заказал ужин.

Умяли до последней крошки.

Официант украдкой сунул мне счет. Съездовский буфет обошелся бы дешевле.

По домам я разводил их тепленькими.

А сам побежал к себе за револьвером, автоматом и сапогами. Йованка сидела у кровати (кровать мне смастерил Ниджо-колесник) одетая и надушенная, как новобрачная перед первой ночью. Я ласково щелкнул ее по лбу:

— Чего домой не идешь, поздно уже!

— По тебе соскучилась. Три ночи жду понапрасну.

— Э, гостьюшка моя нетерпеливая, сегодня меня тоже нет. Отправляюсь на дело.

Когда я натянул сапоги и надел ремень, она встала.

— А я, горемыка, все жду…

— Не жди!

— Совсем?

— Видишь, душа моя, какая тут заваруха…

— Эх, Дане, а ты не видишь, что время проходит? Что оба мы стареем?

— От старости никуда не денешься.

— А любовь, Дане? Как волк, все урывками, раз в году. Еще немного, и захочешь, так не сможешь. Дане, не уходи!

— Не могу никак.

— Государство не пропадет.