Я, Данила

Вошла моя конторщица с подносом в руках. Вино, мясо, хлеб. И опять поразила меня своим видом. Простая и милая девушка, какую я знал раньше, вернула прежнюю свою красоту. Виски еще влажные от воды. В глазах ни единой хмелинки.

Хозяйка встала.

— Ты можешь спать здесь, — обратилась она к девушке, — твой начальник очень серьезный человек. Как поужинаете, снесешь все на кухню. Понадобится еще вина, возьмешь в большой бутыли. Спокойной ночи!

— А ты не выпьешь с нами рюмочку? — спросил я.

— Нельзя мне. Катар желудка. Не то бы чокнулась с тобой, старина.

Тетка привела меня в хорошее настроение. Хотелось смеяться. Я ждал хоть малейшего повода. Но моя конторщица уселась против меня и понесла какую-то преснятину. Мы проговорили больше двух часов, произнесли несколько тысяч слов, однако и двух путных слов я не смог бы извлечь из нашего пустопорожнего разговора. Желание посмеяться погасло, как благое намеренье мужа выполнить свои супружеские обязанности при виде жены в замызганном халате, с папильотками на голове. Я стал кислее вина, которое отхлебывал с нескрываемым отвращением.

Мы молчали. Под окном замирало предместье. Трезвон трамвая на повороте, пьяная свара, напрасный зов вырвавшегося вперед спутника, равнодушный свист — все потонуло в озере тишины.

— Ну-ка выйди, я разденусь! Пора спать.

Я лег.

Не отрывая головы от подушки, я видел в зеркале, как она раздевается за моим затылком. Понимала ли она, что я ее вижу? Я готов был поклясться, что она нарочно выбрала именно это место для переодевания. Упоенно снимая с себя один за другим предметы своего туалета и небрежно складывая их на стуле, она болтала так непринужденно, словно мы уже год как женаты. Я не знал, что и думать. Вроде не праздник, чтоб веселиться, и не будни супружеской четы, когда каждый на своем ложе с головой забирается под одеяло. И я не святой, чтоб толковать ей об экономических задачах современного момента, а потом позволить ей заснуть, не покарав за легкомыслие. И не молодой бык, готовый свой завтрашний покой утопить в ночной реке.

Я смотрел на нее в зеркало оценивающим взглядом пресыщенного визиря. Она затягивала обряд раздевания и без умолку тараторила, внезапно застывая в соблазнительной позе и заканчивая фразу. Наконец она с наслаждением погладила свои бедра и нагишом прошлась по комнате — за ночной рубашкой.

— …сто тысяч динаров! — услышал я вдруг. — Позарез нужны!.. Впору руки на себя наложить. Только они спасут меня. Не могли бы вы одолжить мне из кооперативной кассы?

Я так и сел. Она не вскрикнула со стыда, а только прижала к себе скомканную ночную рубашку, прикрыв ею грудь и живот. И вся подалась вперед, словно устремляясь мне навстречу. Голая нога. Бедро, изваянное нежнейшей ладонью. Плечи, достойные того, чтоб на них потратить биографию.

Сотни ловеласов, искателей приключений, деревенских волокит, ослепленных глухарей разом проснулись во мне и с визгом и с ржаньем готовились к атаке.

Однако, как это нередко бывает с теми, кто жарился на углях какой-нибудь комиссии, а потом остывал в золе чиновно-солдатского аскетизма, верх взяла осмотрительность. Из огня похоти выглянул обугленный до черноты крестьянин, оборванный и голодный, и поднял палец с затверделым грязным ногтем.

— Потомок, опомнись!

— Спасибо, дядюшка, за совет, — поблагодарил я. — Опомнился.

Чтобы сладостному азарту предпочесть осмотрительность, надо обладать силой и умом. Или быть просто трусом.

Я откинулся на подушку и вонзил ногти себе в ляжки.

— Деньги, милая, на дороге не валяются.

— Ну хотя бы пятьдесят тысяч!

— Пятьдесят тысяч — это не хотя бы.

— Честное слово, я скоро верну.

— Такой аванс не может позволить себе и сам министр финансов. Гаси свет и ложись! Проживешь и без этих денег.

Я натянул на голову одеяло, чтобы не слышать слез, которые она наверняка пустит в ход, как последнее средство. Но плачь не плачь, я не сдамся. Кризис миновал. А старики учат не верить слезам женщин и хвалам мужчин.

Я стал думать, зачем ей могли понадобиться деньги. И тут ее, казалось бы, случайные и разрозненные слова и поступки сегодняшнего дня как-то соединились, связались. Дверь подозрений распахнулась настежь. Но я тут же захлопнул ее ногой. Подозрение, едва вылетит на волю, начинает, как ведьма на метле, кружить над тобой и, питаясь собственным мясом, расти, не зная удержу. И как ты ни доказывай его несостоятельность, оно все равно останется, точно спертый воздух в комнате без окон. Словом, я отбросил подозрение, что все сегодняшние события развивались по заранее подготовленному сценарию — и приезд, и общая комната, и раздевание, и просьба. И все же я похвалил себя за выдержку:

— Аферим, дурачина!

По крестьянской привычке, встаю я рано.

Оделся в потемках, тихо умылся у двери и потянулся за сапогами. Но их не оказалось на том месте, где я их оставил. Пришлось зажечь свет. Девушка зашевелилась, она лежала на спине. Одеяло сползло на пол. Рубашка едва прикрывала согнутые в коленях ноги. Я постоял над ней. И… чуть было не одолжил ей сто тысяч динаров.