Я, Данила

Подле меня вещмешок, автомат и револьвер. Муравей резвится на мушке револьвера, выглядывающей из рваной кобуры. По дулу автомата ползет червяк, убеждая меня в ненужности оружия. Весь металл на восстановление! Но лозунги мирного времени меня мало трогают, я вовсе не собираюсь бросать оружие и становиться на героическую вахту у плуга. Без оружия нельзя, в лесу еще банды орудуют. Пахать я не могу — спина моя нашпигована осколками, и, чуть наклонюсь, они шуршат под кожей, как щебенка. Спущу денежки, а там и примкну к какой-нибудь колонне мирных жителей заканчивать свою биографию. Деньги я слишком мало ценю, чтобы делать ставку на них. Искать славы — поздно. Впрочем, я за ней и раньше не гонялся. Нет у меня никаких желаний. Все позади. А впереди еще ничего не светит. Плыву, как одинокое бревно по спокойному лиману времени.

Терзаю я свою потную грязную потылицу и думаю: а не съесть ли мне хлеб и лук, что лежат в мешке? Решаю так: покажется женщина — съем, мужчина — оставлю на ужин.

Показалось пугало, старое, в лохмотьях. В нынешние времена помощи ЮНРРА[1] и Красного Креста воистину мудрено ходить таким оборванцем. Да и политически никуда не годится. Почесываясь то там, то здесь, словно вши у него привыкли к ДДТ, старик издали подозрительно косился на меня.

Он хотел было свернуть в сторону — война его кое-чему научила, но любопытство взяло верх. Приложив два пальца к шапке, которая по идее когда-то была папахой, он, не ведая еще, из какой я армии, для начала сказал:

— Жарища!

— Мне не жарко, — отозвался я.

Старик присмотрелся ко мне, нагнулся, заглянул мне в глаза и завопил:

— Данила, никак ты?

— Угу. Собственной персоной…

— О, боже милостивый, боже милостивый! Неужто ты жив, касатик?

— К сожалению, да.

Мое равнодушие задело его за живое.

— Не признаешь меня, Данила?

— Как не признать, ты Панта Куль, мой ближайший сосед…

— А ты вроде б серчаешь на меня?

— Да нет, просто живот болит.

— Найдем тебе глоток-другой зелья лютого, хоть из-под земли достанем! Дай-ка поглядеть на тебя! Смотри-ка, весь седой! И изранили небось, мерзавцы?

— Железа во мне на целую борону.

— Ох-ох, злодеи, что они с нами содеяли, накажи их бог! Я тоже хлебнул горюшка, сколько раз на ружья натыкался. Одному богу известно, как уцелел. А-а… ежели здесь останешься, поди, будешь… председатель аль начальник какой?

— Я из Госбезопасности, — пошутил я.

Панта выпучил глаза, выдернул травинку и с лисьим спокойствием посмотрел на небо.

— Людей сажать — тоже дело.

— Ну, а как твои, Панта? Все живы?

— Где уж там все! Ну ладно, прощай, Дане. Пойду поищу глоток ракии. Ежели сам не смогу принести, пошлю мальчонку.

Два сына Панты ушли с четниками. Он был имущим хозяином, из тех, кто, как говорится, и нашим и вашим. Был комитетчиком у нас и у четников, старостой при усташах. В одной и той же кровати у него одинаково удобно спали и Коча[2], и полковник Фишер, и Сергие Михайлович[3], и Францетич[4]. Он ловко ходил по остриям наших военных хитросплетений и ни разу даже не поранился. Хамелеона несправедливо исключили из науки о человеке.

Я знал, что он не вернется. Но раззвонит по всему селу о моем прибытии. Интересно, кто первый захочет поглядеть на меня?

Йованка!

Она бросила плуг, на бегу умылась и переоделась. Стройные ноги были еще мокрые до колен. Шумно дыша, она звонко целовала меня и обнимала руками пахаря.

— Ой-ей, пришел наконец, старинушка! К кому пойдешь ночевать? Мама твоя померла в лагере беженцев, знаешь, поди?

— Да.

— Стевана повесили эсэсовцы. Перед общиной.

— Знаю. Слыхал.

— Сестра вдругорядь замуж вышла, уехала в Сербию.

— Да ну!

— Бабку Евту задушили бандиты-четники.

— О, значит, никого не осталось.

— Никого, бедный мой Данила! Но мы с тобой старые товарищи, друзья по несчастью.

— Верно, обоим досталось от твоего покойного мужа.

— Добрый был человек, бедняга, да только чудной какой-то. Ну, так пойдешь ко мне ночевать?

— Пойду, только чур — ночью ничего!

— Ладно, ладно, ты только приходи! Взять мешок и фляжку?

Улетела.

Тридцать раненых перенесла она в Семберию. Два немецких наступления выдержала в отряде. На руках перетаскивала через горные потоки изнемогших бойцов. В Семберии взваливала на спину мешок пшеницы и шла в горы, чтоб накормить размещенные там отряды. А сегодня так же, как вчера и позавчера, впряглась в плуг и пахала. Да еще и пела.

Что делать, ежели она, как солнце зайдет, протянет ко мне руки?

Третьего гостя не пришлось долго ждать.

Пришел Раде по прозванию «Власть».

Гражданская эта власть хромала, однако возмещала свой недостаток толстой палкой и хорошо подвешенным языком. Молодая, желтая от плохих харчей, ощетинившаяся, самоуверенная, словно заткнула за пояс «Капитал», она подошла ко мне, подозрительно поздоровалась и спросила:

— Имя и фамилия?

— А тебе какое дело? — плюнул я ему под ноги.

— Что-о?

— А вот возьму да арестую тебя, потому как у тебя нет даже удостоверения личности, а у меня есть! — с истинным наслаждением дразнил я его. Такой роскоши не позволил бы себе человек с мозолями от собственной биографии. И тот, кто не надеется на свои кулаки.