Я, Данила

— Гм! Почему не пошел! Когда тут заварилось, я рядно на голову и под эти скалы. Молю бога сохранить мне дом, чтоб было где встретить своих товарищей. Пришли немцы, задымилась крыша, я взмолился: «Товарищ бог, оставь хотя бы стены, я набросаю на них досок, чтоб усталые товарищи не мокли, когда придут». Стены остались, да только четники устроили там бункер, а как товарищи наддали, гранатами их и разметало в стороны. Смотрю я из-под этой скалы и говорю: молю тебя, всевышний, сохрани мне хоть камни, хорошего камня поблизости нету, а где я наберу столько денег, чтоб платить по сотне за кубометр?.. Остались камни. А тут как раз последнее немецкое наступление. Немцы во дворе вырыли орудийный ров. Налетели самолеты, разворотили и пушку и ров. А я говорю: о господи, ну и свинья же ты, ежели бедняцких слез не видишь. Тут уж и я подался в Народно-освободительную армию. Только закинул на плечо котомку, прибегает мальчишка и говорит: война кончилась! Ну и слава богу, хватит, навоевались.

— Так ты мне и не ответил, почему не пошел в партизаны.

— Слушай, а кто был бы народной массой, ежели б все шли в армию?

«Народная масса» молчит и ухмыляется. Он не сказал еще и сотой доли того, что тихо, но неуклонно варится в его котелке.

Мы торопились дать людям крышу над головой. Но ловкие, ухватистые мужики возводили дома, в которых собирались века вековать. Через год без домов остались лишь те, кто их не заслужил, и те, кто не привык жить под собственною крышей.

Когда все отстроились, вспомнили и про мои обгорелые стены. И словно бы из преогромной любви ко мне крестьяне дружно взялись за постройку дома. На юрьев день заложили фундамент, на ильин — вбили последний гвоздь. Дом вышел поменьше отцовского, но зато современнее. А пока строили, я, как и Стоян, сидел в сторонке и размышлял. О самых старательных. И о их любви ко мне.

У первого — дочь-перестарок, а у меня и дом есть, и добрый кусок земли, да и на государственной службе состою. Твердая зарплата.

Второй — наверняка попросит замолвить за него словечко, ежели заинтересуются хищением леса, когда тут не было ни властей, ни лесников.

Двое молодых парней — кандидаты в партию, вот и решили на всякий случай проявить энтузиазм, авось зачтется.

Йованка надеется продать дом, который ей построило государство, а самой поселиться в этом в качестве супруги Данилы Лисичича.

Двум-трем девушкам охота побыть на глазах у парней, потому что где еще их увидишь — в церковь эти безбожники не ходят, на базары тоже, под окнами девичьих домов по ночам не посвистывают и не покашливают, а все мотаются по каким-то общественным делам и слетам, будто и жениться собираются на этих самых конференциях. Правда, все они какие-то бледные и чересчур серьезные, словно на морозе вскормлены. Но где взять других? Здоровых ребят скосила война по разным армиям — спят они в земле сырой.

В комнату, где еще пахло известкой и свежими досками, я принес охапку соломы, два шерстяных одеяла, стеганое ватное одеяльце ЮНРРА и оружие. Йованка — подушку.

Целыми днями таскался я по селам, занимаясь всевозможными делами, которые я объединил бы под одним названием: внутренняя политика. То в сумерки, то на рассвете брел я по полям домой с единственным желанием переступить порог и как есть, в грязи, не снимая сапог, повалиться на пол. Комната всегда была прибрана и проветрена, а на подоконнике стояла остывшая еда. Таз и кувшин с водой напоминали мне об обязанностях по отношению к собственному телу.

Дух женщины, которая только что была здесь, не позволял моему дому стать кельей вдовца.

Порой я заставал Йованку с веником в руках или за мытьем полов.

— Живешь, как гайдук! — с горечью говорила она.

А я хватал свою сообщницу и наверстывал с ней четырехлетний народно-освободительный пост, за что, естественно, моя сообщница была мне весьма благодарна.

Город поет гимны весне, село — осени, город — зеленому рынку, село — полному амбару. Весной крестьянин настроен отнюдь не лирически, как это утверждают хрестоматии. Весной он ругательски ругает и беременную жену, и оголодавший скот, и малокровных детей, с которыми то и дело случаются обмороки, клянет он и небо и землю, точно они виноваты в том, что приходится молоть на хлеб посевное зерно, он бранит все и вся, щадя разве что одно государство, да и то лишь в том случае, если оно уделит ему горсть-другую пшеницы. На собрания приплетается вялый и мрачный и чуть ли не кричит на тебя:

— Какого черта вытащил меня переливать тут с тобой из пустого в порожнее? Не видишь, что ль, еле на ногах держусь?

Той весной мы с секретарем уездного комитета вдоволь напереливали из пустого в порожнее. Совсем запамятовали, что война давно кончилась, что теперь экономика держит в руках политику и что для пахаря пахота куда важнее членских взносов и разных там собраний и заседаний.

Если вам приходится выезжать на места, постарайтесь как-нибудь обойтись без секретаря комитета!