Я, Данила

чтоб ревизоры знали наперед, кого хватать за жабры,

чтоб обыватели знали, в чью миску и карман заглядывать,

чтоб массовым организациям было у кого просить о помощи,

чтоб председателю совета было на кого орать в случае невыполнения планов

и, наконец, возможно,

чтоб было кому руководить производством.

Все эти мотивы я не привел по доброте душевной. И тем позволил им пребывать в приятной уверенности, что директор назначается для того,

чтоб наконец признать чьи-то заслуги и способности,

чтоб человек, всю жизнь ходивший пешком, мог хоть немножко поездить даром,

чтоб было кому оговаривать своего предшественника,

чтоб хоть раз в жизни можно было поехать в отпуск или командировку без ведома жены, партии и фининспекции,

чтоб перестать служить и начать наконец командовать

и, возможно,

чтоб было кому руководить производством.

Директора приняли предприятия. Я ничуть не горевал. Я любил свои творения, пока их создавал. Стоило мне увидеть готовые объекты, любви как не бывало. Я лишь слегка беспокоился за их судьбу. Один директор был портной, второй — регистратор, третий — поп-расстрига. Первое, что подписал расстрига в качестве начальника транспортного отдела, было распоряжение перевезти на пятитонке его мебель, жену, свояченицу, пятерых детей, тещу, собак и тридцатилитровый бочонок ракии. Портной, директор лесопилки, сразу стал обносить свой двор частоколом, а перед домом регистратора уже на третье утро выросла куча кирпича. Несколько раз он обиняками давал мне понять, что купил кирпич. Но я-то по колеру вижу, где он обожжен.

Я не из тех, кто поднимает шум по пустякам. Тем более что эти «спецы» даже украсть путем не умеют. Нет, за них у меня душа спокойна!

В первые дни после реорганизации я слышал вокруг себя звенящую пустоту. С оставшимися делами в кооперативе управлялись другие и раз в неделю докладывали мне о ходе работ. Моя конторщица отлично улаживала дела с финансовыми ревизиями, которые почему-то засиживались в Лабудоваце дольше, чем где-либо, и в своих отчетах гораздо больше места отводили ей, нежели состоянию финансов. Впрочем, у кого что болит, тот о том и говорит.

Рассадник тоже не требовал хлопот. Два угрюмых крестьянина развивали там сельское хозяйство, ругая на все корки и меня и сельское хозяйство за то, что до сих пор не получили давно, по их мнению, заслуженную надбавку. Фруктовые деревья, малина и клубника, вопреки моей агитации, пропаганде и директивам, не росли быстрее, чем при любых других системах и режимах, и было вполне достаточно заглядывать туда раз в две недели. Породистые коровы, которых я распределил по селам, вместо того чтоб улучшать местную породу, постепенно опрощались, видимо, в силу географических, кормовых и инвестиционных условий. Зато процветала купля-продажа… Легионы барышников ускоряли обращение денег, не заботясь о товарообороте. Не проходило месяца, чтоб хотя бы двое не угодили за решетку. Оттуда они возвращались посвежевшие и отдохнувшие, начиненные новыми планами, обмозгованными во время долгого обучения и ничегонеделанья на тюремных нарах.

Я слонялся по базару, как полуослепшая дворняга вокруг мясных и хлебных лавок. Я искал чего-то нового, чего-то такого, что опять меня закрутит-завертит, заставит выбросить из головы себя. Не то я рухну, свалюсь на собственное подножье, словно старый дом бега. За эти два-три месяца поисков какой-то идеи я все больше впадал в суеверие, все чаще середь бела дня клевал носом, сидя один на скамье у гостиницы, подставив солнцу лоб, а остатки ума — туманным грезам.

И однажды утром я решил остаться в постели.

Лабудовац привык к тому, что я первый кашляю у него под окнами. А если в одно прекрасное утро он не услышит моего кашля? Что тогда? Да ничего, он просто не заметит этого! И все же не худо бы проверить. Пущу-ка я слух о своей болезни. Посмотрю, кто придет меня проведать, обеспокоенный моим здоровьем. А заодно устрою себе выходной. Лежа подведу баланс за последние одиннадцать лет. И если найду недостачу, попробую возместить ее как можно скорее. На излишки я не рассчитывал. Они, как правило, выявляются после смерти, и судят о них по числу венков и чину ораторов над разверстой могилой.

Я искал недостачу, но где тот идеальный кассир, который, найдя ее сам, не побоится открыто признать себя виновным? В наш век, когда и самокритика перешла на самоокупаемость, к ней прибегают лишь в том случае, когда из нее можно извлечь выгоду.

И потому меня все больше охватывало тщеславное любопытство: как относятся ко мне люди, кто первый навестит меня?

Первой появилась горничная в резиновых опанках и капроновой косынке.

— Вот те на, товарищ Данила расхворался! А я-то хотела убраться.

— Принеси мне, пожалуйста, чаю!

Толстозадая горничная удалилась, гремя ведрами и совками. Дверь она не закрыла, и я слышал, как она с верхней площадки приказывала кому-то:

— Один чай наверх! Старый хрыч, похоже, разнемогся.

Прошел час, второй, третий.

Никого.