Я, Данила

Тотчас же провели с десяток совещаний на тему, как организовать заботу обо мне. Договорились, что меня навестит руководство, затем представители коллектива кооператива, молодежь, дети, женщины, профсоюзная организация… Долго обсуждался вопрос о том, где взять средства на гостинцы, ибо все деньги извели на вечер, посвященный Первому мая. Решили просить дотацию в уезде. А дотация есть дотация. Пока ее дождешься, нужда пройдет.

Сливки гуманности собрала делегация общинного совета во главе с Дойчином. Расселись, кто на кровати, кто возле нее. Дойчин держал заздравную речь:

— …Не спеши-ка ты на тот свет. Еще здесь дел невпроворот. Про один налог как вспомню — язва в желудке так и разыгрывается. Больной, говоришь? Живот? Ага, печенка! Это от спиртного или острой пищи. А у тебя, может быть, от нервов. Пошлем на курорт. И не вздумай отлынивать, когда придет приказ. На курорт, или поколочу!

Я не звука.

Официальная любовь?

Нет.

Так почему же не пришли раньше?

Марко Охальник сует мне свой черный самосад и приступает к содокладу.

— Печенка — дело сурьезное. Говорят, она гниет и разлагается. А я, видишь ли, так разумею, что нас, стариков, и лечить нечего. Раньше надо было думать. Теперича поздно. Теперича лечи не лечи, один черт. Раньше меня обида брала, что лечиться не посылают. А теперича вижу, зажился я на этом свете, пора молодым место уступать.

Тщедушный зеленый писарь, уже более десяти лет геройски сражающийся с убийственными веснами, строго сказал:

— Я не согласен. В журналах пишут, что нужно вести размеренный образ жизни и заниматься физкультурой, это жизнь продлевает.

Марко сплюнул промеж башмаков.

— Кому нужна физкультура, пускай сзывает народ на собрание! Еще неизвестно, захочет ли он, чтоб его снова обдирали!

Как и всякая бездельная делегация, и эта точила лясы. Я хотел было съязвить: что, мол, без приказа председателя не могли прийти? Но передумал. Ведь встреча вышла такой сердечной и искренней, как если бы и не по приказу.

Когда солнце уставилось в окно и в комнате стало жарко и душно, Дойчин приступил к заключительной части.

— Чего тебе надо? — спросил он меня.

— Ничего!

— Что значит — ничего? Говори, не стесняйся!

— Ничего.

— Ладно, не дури! — встрял Марко. — Как ничего, когда одну рубаху вижу на тебе целый год. Люди и то смеются, что все жалованье отдаешь кооперативу на мелкие нужды. А я намедни заглянул в ведомость, так ты меньше дворника получаешь. Эх, голова садовая! Миша, вытаскивай эту чертову бумагу и карандаш! Пиши!

Они написали все, начиная с исподников и кончая новой фуражкой. Марко вытащил из сумки картонную коробку и, как роженице, поставил в изголовье. И щелкнул меня по лбу.

— Кабы ты женился, было б кому теперича ходить за тобой. А вот поди ж, не женился. Хотя, как знать, может, уж давно б окочурился. Налетел бы на какую фурию, сожрала бы с потрохами.

— Подъем! — объявил Дойчин. — Дане, послезавтра заседание совета. Хоть на карачках, но приползи. Надо решать с племенной фермой.

Все встали.

— У тебя членские взносы не уплочены! — сказал Марко. — Хоть бы вы, сознательные, так вашу мать, не подводили меня. К послезавтрему приготовь семьдесят динаров! Ну, прощай, Дане, и береги свою чертову печенку!

Ушли.

Затем делегация из трех женщин принесла две кошелки разной снеди, противень с пирогом, две тарелки пирожных, пижаму из бумазеи, бутылку молока (без соски). А до вечера меня посетили делегация молодежи, школьники, трое директоров, все управляющие и еще несколько досужих лабудовчан. При последних посетителях я зажег свет, хотя июньский день тянулся, как сырая халва. Когда и они ушли, я встал. В комнате была грязища, как на покинутом солдатском привале. Тряпки, бумаги, окурки, пустые спичечные коробки, пачки из-под сигарет, газеты, забытый блокнот, развалившийся опанок, крошки, детская шапка, но мой жилет и авторучка с подоконника исчезли бесследно.

Завечерело. Время, когда крестьянин почесывается и позевывает у очага на сон грядущий, когда старые выпивохи, пряча под пиджаком и в карманах немудрящую закусь, собираются по темным углам, когда пенсионеры и несостоявшиеся политики надевают очки, чтоб прочесть в газетах и то, что написано между строк, когда сознательные граждане за плотно занавешенными окнами помогают своим женам стряпать и стирать пеленки, когда молодожены нетерпеливо ходят взад-вперед по спальне, кляня в душе стариков, которым невдомек, что им давно пора на боковую, когда в кофейню валом валят служащие, завмаги; мелкий городской люд и неторопливо приступают к вечернему обряду пития, когда товарищи из комитета и совета идут друг к другу в гости — пить в кофейне, на глазах у народных масс, неудобно, положение не позволяет, а так, что ни случись, все будет шито-крыто.

Ночь прилепилась к открытому окну и обдает меня свежестью, как сквозняк на церковном дворе покойника. Две телеги прогромыхали под окнами. Семберские извозчики везут в город овощи. Проскрипели жалюзи. По звуку узнаю: магазин тканей возле рынка. Завмаг припозднился, пересчитывая выручку. Теперь завернет в кофейню, выпьет семь маленьких и домой.