Я, Данила

— А сейчас куда?

— Назначена заведовать просвещением в Виленицу.

— А меня посылают в Орахово. Четыре часа назад получил назначение. Опять, наверное, какое-нибудь производство.

Я рассказал ей про все свои дела без утайки. Она утешала меня, улыбалась, а когда с губ ее сорвалась фраза, что у меня есть еще все возможности для роста, мы оба от души расхохотались. Она стала поглядывать на часы. Скоро будет автобус. Еще двадцать с лишним километров, и конец. Приедет на место и тогда уж отдохнет от всех дорог — очень утомительны эти переезды. Я спросил ее — могла бы она сейчас пробежать четыре километра с ящиком боеприпасов и санитарной сумкой. Малинка вспомнила, как однажды утром она бежала за ротой, снова прослезилась и, поглаживая мою грязную лапу, промолвила:

— Конечно, если б бежала за Данилой Лисичичем.

И испуганно отпрянула — потому как я вскочил и в два прыжка очутился перед музыкантами.

— Играйте, играйте, черт вас раздери, вот деньги, эй, горбун, марш «Дрина» давай. Официант! Официант, неси ракию!

— Не надо ракию, Данила, — взмолилась Малинка.

— Официант, не надо ракии — вылью ее тебе за шиворот, на кой ляд ракия в такую жару? А тебе чего?

— Стакан воды.

— Воды, эй, бутылку воды, подыхаем от жажды. Малинка, я тут помозговал и решил… Не поеду я в Орахово. Поеду с тобой в Виленицу. И к чему нам жариться в автобусе? Сейчас я найму фаэтон, и мы с тобой с ветерком… Прокатимся, как боги и беги.

— А ты все такой же. Как тогда, в Гучеве, когда говорил перед строем: «Армия, теперь ешь и на боковую! И ни о чем не думай! Пятое вражеское наступление позади. Дотемна поспим, а там потихоньку двинемся дальше. Широка гора Романия». Помнишь?

— Как не помнить? Эй, черномазый, давай-ка «Идет наша дивизия!..».

Старая беговская Босния примостилась на струнах мандолины и отправилась на тот свет в фаэтоне.

После немецкой пехоты я бы с наибольшим удовольствием воевал с каким-нибудь хорошо обученным войском бега. Здесь бы наверняка были и Косово и Куманово[18]. Только не дай бог, чтоб это войско обучалось в Штоккерау. Я бился с боснийскими эсэсовцами. Злые и недалекие бедолаги, которые, продрав хорошенько глаза и увидев, где они и что с ними происходит, мигом разбежались кто куда. Если б этому воинству дали предварительно поездить в фаэтонах и хоть слегка вкусить беговской благодати, чтоб ему было что защищать от народа, вот тогда, кто знает, может, нам еще и пятнадцатого мая не пришлось бы праздновать День победы.

Развалившись на мягких, как пуховики, сиденьях, мы с Малинкой поплыли по городу. Фаэтон сделан уже после войны. Собственность одного уездного учреждения. Надо сказать, что фаэтон нисколько не мешает социализму и отнюдь не способствует возрождению феодализма. Просто кто-то воспользовался мастерством предков. В том, что и здесь предпочтение отдано удобству, повинен, вероятно, наш боснийский климат, а также и тот немаловажный факт, что кровь бегов постоянно вливалась в жилы представителей всех четырех вероисповеданий Боснии.

Малинка безумно счастлива, что ей не надо трястись в жарком автобусе. Цокают копыта по твердой царской дороге, гора, у подножья которой мы едем, остывает в первых сумерках, возница, чуть склонившись набок, напевает дорожную песню, прерывая ее временами, чтоб поговорить с лошадьми, а я смотрю на свою сгорбившуюся и поникшую вдруг спутницу и говорю:

— Все женщины мира воевали — письмами мужьям на фронт, или суетились в Красном Кресте, или обслуживали прожектора противовоздушной артиллерии; все девушки мира думали о парнях, которые где-то там воюют, и при этом исправно жевали гарантированный паек и в лучшем случае, преисполнившись патриотических чувств, ложились в постель с иностранным разведчиком. А ты в это время шагала в армейском строю, а наверно, ни одна армия на земном шаре не действовала так много и не отдыхала так мало, как наша, таскала на себе бинты и лекарства, а подчас и боевые припасы. И вместе со мной ползла к окопу, а когда я стонал от раны, тащила меня своими слабыми руками с поля боя. И когда я лез на стену от головной боли или метался в жару, ты поддерживала меня, ибо у тебя не было права уставать и болеть.

Помнишь, какая ты была в батальоне?

Я, в общем-то равнодушный к женским прелестям, готов был очертя голову броситься к тебе, когда ты летом сорок четвертого купалась в Кривае. Батальон расположился в лесу, я видел, как ты пошла на реку, и двинулся за тобой — просто так, без всякой задней мысли… Может, хотел попросить постирать мне рубашку, ну и немножко поболтать. Я смотрел на тебя сквозь ветви. Голубая вода плескалась о твои колени, а ты стояла, белая и тонкая, и, зачерпывая полные пригоршни, лила себе на грудь.

Знаешь, что меня остановило?

Нет, не страх перед возмездием. За тебя я мог принять его спокойно. Когда я уже раздвинул ветки, собираясь шагнуть к тебе, я увидел свои руки — черные, волосатые руки, годные разве что на мордобой, ногти с иссиня-черными полукружьями застарелой грязи, черные ладони, в которые въелись земля и смазочное масло… И я запретил этим рукам касаться тебя.