Я диктую. Воспоминания

Будем считать меня, поскольку я пережил на два года среднюю продолжительность, молодым стариком.

В полдень мы с сыном говорили о музыке. Но с равным успехом могли бы говорить о живописи, о модах и вообще о чем угодно. Это, вероятно, навело бы меня на те же мысли, которые я обдумывал во время сиесты.

Я видел улицы городов, на которых не было автомобилей, а если проезжал фиакр, это значило, что кто-то едет в больницу или с чем-то неотложным к врачу.

Мы играли с волчком (наверно, сейчас было бы трудно найти волчок), в серсо и, разумеется, в шары и в классы, прыгая на одной ноге по квадратам, нарисованным мелом на тротуарах.

Долгие годы я читал книги, датированные прошлым веком, — Стендаля, Шатобриана, Бальзака, Флобера, Дюма, Мопассана, а громозвучные стихи Виктора Гюго брали меня за сердце. Я уже не говорю о русских писателях, таких, как Чехов, Достоевский, Гоголь, Пушкин и другие.

Ванных комнат ни у кого не было. В Польшу Бальзак ехал дилижансом. Сообщение между городами осуществлялось и с помощью судов, которые тащили бечевой.

Большинство мужчин носили бакенбарды и длинные волосы, как сейчас. Женщины считались существами воздушными, чтобы не сказать бесплотными. К мессе ходили в определенную церковь, например в Сен-Дени; одиннадцатичасовая месса считалась «шикарной», после нее прохаживались по главной улице, потом по бульвару направлялись к беседке, где играл военный или гражданский оркестр.

Помню, когда мне было пятнадцать, я, неторопливо прогуливаясь вокруг беседки, держал в руке пару перчаток кремового цвета; перчатки были обязательны и летом, и зимой, не говоря уже о трости с набалдашником или без оного.

В моде была классическая музыка, Дебюсси и Равель считались «молодыми».

В театре давали в основном венские оперетки.

На Елисейских полях в Париже было всего несколько частных особняков и один-два больших кафешантана.

Женщины затягивались в корсеты с китовым усом, которые мужья им зашнуровывали на спине, но не для того, чтобы добиться мальчишеского силуэта, а, напротив, как можно сильнее выделить грудь и бедра; для этого под платьем из тафты или чаще из ткани, называвшейся тогда «либерти», носили две, а то и три нижние юбки.

Во время войны юбки перестали волочиться по земле. Они стали мало-помалу укорачиваться, а костюмы стали носить несколько военного покроя.

В ту пору можно еще было сделать состояние, покупая по цене в несколько сот франков, а то и дешевле картины Ван Гога, Ренуара, Сезанна и многих других. А фовистам[72], чтобы заработать на еду, случалось рисовать на террасах кафе портреты углем.

Это был мой первый период.

Когда я приехал в Париж, все уже стало меняться. Монпарнас стал центром мира, куда съехались художники со всех концов Европы и даже из Соединенных Штатов. Сперва молодые художники собирались в обычном кафе-баре; оно отличалось от других лишь тем, что в задней комнате на стенах висело несколько картин.

Тижи была художницей, и ей требовались натурщицы. Моей обязанностью было поставлять их. Помню, сколько раз я ходил рано утром в «Ротонду». У стойки, обитой листами из настоящего олова (между прочим, такие стойки были тогда во всех бистро), сидело несколько девушек или молодых женщин, ожидавших нанимателей-художников.

Еще мы ходили на улицу Лапп, улицу кабачков, пользовавшихся дурной славой, и однажды я там видел, как какой-то человек, сидевший за соседним столиком, получил ножом в грудь. Тогда это еще не было шикарным местом для снобов.

Изменились и женщины. Они должны были быть высокими, без груди, без бедер; я много раз слышал, что груди как-то оперируют, уменьшают. Модный роман назывался «Женщина-холостяк»[73]. Исчезли шиньоны. Женские прически стали не длинней мужских. Платья укоротились, а бусы из жемчуга, настоящего или фальшивого, свисали до колен.

Музыка, танцы тоже изменились. Из Америки завезли джаз. На Монпарнасе открылись кабачки вроде «Жокея», где ногой было трудно шевельнуть — так плотно набивался народ, но тем не менее там танцевали чарльстон, блэк-боттем, уанстеп, тустеп, фокстрот, да разве все названия упомнишь.

Вошли в моду жиголо, наемные танцоры, потому что богатые иностранки, а также светские дамы-парижанки считали день пропавшим, если во второй половине дня час-другой не протанцевали в каком-нибудь ресторане. Танцы устраивались всюду.

Наисовременнейшее кабаре называлось «Бык на крыше», и там можно было встретить Кокто с его неразлучным Радиге[74], модных композиторов вроде Онеггера[75], Орика[76], Пуленка[77].

Художники перебрались на другую сторону улицы и собирались на просторной террасе нового «Кафе дю Дом». Само кафе было не очень большое, и его тогдашний хозяин построил «Куполь»; это кафе существует и до сих пор, но тогда в нем совершенно не ощущался буржуазный дух.

В бар, отделенный дверью от большого зала, заглядывали Вламинк, Дерен, Модильяни, Паскин, дадаисты, позже сюрреалисты.

В театре на Елисейских полях давали «Негритянское ревю», в котором звездою была Жозефина Бекер.