Я диктую. Воспоминания

Но при этом спортсменов продают из страны в страну. К примеру, медали для Франции может добыть эфиоп или бразилец, и так водится почти всюду.

Что же касается футбола, то тут на покупку игрока, никогда не бывавшего в стране, одним из героев которой он должен стать, выкладываются порой миллионы.

Нет слов, я наивен. Но уж позволю себе пошутить. Когда я смотрю телевизор, мне хочется, чтобы роли переменились, то есть чтобы десятки тысяч сидящих на скамейках, вопящих, свистящих, размахивающих флагами и вымпелами, вышли на поле, а те, кого обвиняют в том, что они профессионалы, спокойно сидели на их местах и аплодировали им.

9 октября 1976

В торговле и в банковском деле как минимум раз в год подводят баланс. Вот и у меня время от времени возникает потребность составить что-то вроде баланса.

Думаю, я уже говорил о диссертации одного английского профессора; в ней почти тысяча страниц. Я заставил себя пробежать несколько отрывков. В общем, эта диссертация содержит огромное количество цитат достаточно знаменитых людей, об интересе которых к моему творчеству я даже не знал, причем частенько они доходят до дифирамбов.

У меня возникло чувство неловкости. Вместо того чтобы радовать, меня это скорей угнетает, во всяком случае, смущает.

Это ощущение восходит к моему далекому прошлому: я никогда не именовал себя литератором или писателем. В документах я писал «романист», что для меня является эквивалентом слова «ремесленник».

Так было до тех пор, пока в своем паспорте и в мэрии я не обозначил себя: «без профессии». В сущности, диктовать почти ежедневно свои мимолетные впечатления, безотчетные воспоминания, а иногда размышления, не претендующие на актуальность, — это ведь никакая не профессия.

Я уже давно перестал быть абонентом служб, высылающих профессионалам вырезки из тех газет, которые упомянули о них. Сохранил абонемент лишь во Франции, где в первую очередь выходят мои книги, и чувствую одинаковую неловкость, когда читаю хвалебную критическую статью или просматриваю диссертацию, защищенную в каком-нибудь иностранном университете; таких диссертаций становится все больше. Чаще всего я не знаю языка, на котором они написаны. Перевести я отдал по определенным причинам всего одну или две.

Значит ли это, что я предпочитаю суровую критику или даже брань по поводу моих произведений? Нет, но такие статьи по крайней мере меня забавляют.

Издавна писателя считали неким сверхчеловеком, да он и сам считает себя таковым. Я не хочу говорить о своих современниках, поэтому возьмем не очень давнее прошлое: к Стендалю, Гюго, Бальзаку, Золя отношение было не как к обычным людям; то же было в в начале века с Полем Бурже, Жоржем Порто-Ришем[108], Морисом Барресом.

Они были полубоги и соответственно вели себя в обыденной жизни.

Несколько таких — не стану их называть — есть и теперь.

Начав на следующий день после семидесятилетия, которое я назначил себе днем ухода на покой, диктовать книгу «Человек как все», я был совершенно искренен и остаюсь таким же на протяжении девяти или десяти последующих томов.

Никогда я не считал, что в человеческом обществе существуют ступеньки, по которым поднимаются или спускаются в зависимости от обстоятельств или от происхождения. Мы все являемся частью единого рода людского — от ходящих нагишом жителей Экваториальной Африки или острова Борнео до напыщенных профессоров, членов Академии медицинских наук, Академии гуманитарных и политических наук и бог весть каких еще, вплоть до той, которой дано, не знаю почему, исключительное наименование — Французская Академия, как если бы она являлась вершиной пирамиды.

Вот, кстати, доказательство того, что так оно и есть: знаменитые ученые, уже являющиеся членами Академии медицинских наук, месяцами, если не годами, интригуют, чтобы попасть во Французскую Академию.

Я не считаю себя в чем-то обездоленным. Но не могу перестать думать, что я такой же человек, как они, только уже не нуждающийся в подобных игрушках и во всяких там кознях.

Потому-то, читая посвященные мне диссертации или статьи, я испытываю подлинное смущение. У меня возникает впечатление, будто меня выделяют из людской массы или ставят вне ее. Однако моя внутренняя сущность велит мне быть частью этой массы: такова моя жизненная потребность.

Уверен, что не смогу прочесть последнюю присланную мне диссертацию, как бы ни была она дотошна и скрупулезно честна. Мне как-то неудобно, что человек посвятил более пяти лет жизни изучению всяких моих писаний, поступков, углубился на несколько поколений в историю моей семьи и неоднократно беседовал не только с моей матерью, но и со многими моими знакомыми.

Вот так же неловко мне, что другой профессор, американец, более пяти лет трудился над составлением полной библиографии моих произведений, которые я и сам-то хорошенько не помню.

Я уже говорил о своем отвращении к термину «социальные классы». Такое же отвращение я испытываю к различиям, которые делают — даже руководители государств — между работниками умственного и физического труда.