Я диктую. Воспоминания

А вот способ, каким Пруст создавал свои произведения, пожалуй, смущает. А также (но это я знал) мир, который он описывает.

Не по нраву мне его метод уточнения воспоминаний, будь то цвет платья, кружева, которыми оно отделано, прическа той или иной героини, эта настойчивая потребность тут же увидеть модель, чтобы убедиться, что память его не обманывает.

Когда-то я читал, что Золя поступал примерно так же. Если он описывал столяра, то шел к нему, выяснял назначение каждого инструмента, как им пользоваться и т. д. Будь к тому возможность, он, несомненно, уносил бы с собою фотографию мастерской.

Это же делал Пруст. Разумеется, он сохранил точные воспоминания о своем детстве, юности, годах, когда он был «господин с камелиями», плетя бесконечные интриги и используя обходные пути, чтобы быть принятым в каком-нибудь модном салоне.

Да, это смущает меня. Художественное произведение, на мой взгляд, должно выливаться спонтанно, рождаться из потребности вспомнить, но разве так уж важно, какое — розовое или лиловое — платье было на герцогине в таком-то салоне в такой-то день и час.

Цвет, который остался в воспоминаниях, и есть подлинный. Он становится более подлинным, чем в действительности. А вся эта искусно вымеренная и терпеливо культивируемая жеманность оставляет теперь у меня такое же впечатление, как экспонаты музея восковых фигур.

Возможно, я не прав. Может быть, изменю мнение, когда возьмусь читать Пруста вместо этой претенциозной прозы, которая не имеет отношения ни к Прусту, ни к Селесте, ни, вероятно, даже к тому человеку, который переписал в своей манере то, что надиктовала Селеста.

В любом случае эта книга разочаровала меня.

15 марта 1974

Снова и снова Пруст.

Мнение мое может, конечно, измениться, но я сомневаюсь в этом. Есть одно слово, которого, как мне припоминается, я ни разу не нашел в этой книге. Это слово «нежность», и как раз нежности не ощущаешь ни в одном ее персонаже. Пробую вспоминать все тома «В поисках утраченного времени» и «В поисках обретенного времени»[58]. Не думаю, чтобы там фигурировало это слово. Если оно там и оказалось, то, несомненно, лишь по случайности.

То же самое со словом «любовь», за исключением тех случаев, когда говорится об отроческих и юношеских увлечениях Пруста.

Чтобы персонажи были живыми, хорошо выписанными, схожими со своими прототипами, нельзя пренебрегать любовью. Но все они, кроме самой Селесты, двигаются, как марионетки в искусственном мирке, где не чувствуется ни теплоты, ни биения человеческого сердца.

Я знаю, что этими заметками восстанавливаю против себя всех поклонников Пруста. Нам твердят о небесной красоте г-жи де Грэйфул, об элегантности манер герцога де Монтескью, короче, почти обо всех героях Пруста, но их фотографии наводят на мысль о разряженных мелких буржуа или привратницах, а не о княгинях и герцогинях.

Все позы и жесты у них заученные. Нет в них ни естественности, ни подлинного изящества.

Что же до герцога де Монтескью, то сегодня он мог бы играть комические роли: он напоминает мне скорее Макса Линдера[59], чем сильных мира сего.

Это все меня смущает. Я поспешил дочитать книгу, чтобы не думать больше о ней. Пруст занимает слишком значительное место в литературе и в моей памяти, и я не хочу, чтобы из-за какой-то мелочи образ его потускнел.

Р.S. Среди изображенных на фотографиях только одна выглядит человечной, полной достоинства и не связанной условностями. Это сама Селеста. Какая разница между нею, только что приехавшей из провинции, и всеми этими светскими дамами!

23 марта 1974

Я изумлен или, скорее, встревожен, видя, что прохожий на улице, мать семейства, делающая покупки, даже молодежь умудряются еще сохранить безмятежность, если только это не равнодушие.

Действительно, чтение газет, слушание радио, даже почти ежедневное повышение цен на большинство продуктов питания должно было бы поколебать нравственные устои личности.

Можно сказать, что мы — свидетели смерти личности. Конечно, войны, сражения, пытки существуют с сотворения мира. История полна битвами племен, баронов, королей. Новое — это лихорадка, охватившая весь мир. Капитализм превратился в империализм с транснациональными корпорациями, и правительства сознают, что они уже ничем не управляют. Деньги перестали быть деньгами, теперь они — весьма неустойчивая и зыбкая ценность. Бывшие колониальные страны обретают все большую независимость, и вчерашние колонизаторы пытаются снова закрепиться в них под прикрытием анонимных акционерных компаний.

А что же человек? Я восхищаюсь тем, что он продолжает потихоньку идти своим путем, что ученые в лабораториях продолжают исследования, рабочие на заводах — свой тяжкий труд.

Все меняется. Завтра будет не похоже на сегодня. При каком режиме мы будем жить? Не погибнут ли при всеобщем катаклизме благоприобретенные ценности?

Мы видели, как в 1929 году богатые Соединенные Штаты стремительно покатились вниз и банкиры выбрасывались из окон своих роскошных контор.