Я – дочь врага народа

– Поехали к матери, – всё чаще зовёт Владимир. – У нас не деревня, а районное село! Таёжное! Ты ведь любишь тайгу? Две коровы у матери, свиньи, куры! Огород двадцать соток… Поехали. И водители там – нарасхват…

Уговорил.

Свекровь – высокая, поджарая тётка лет пятидесяти, работает наборщиком в районной типографии. Вроде причастна каким-то боком к современности, но зубы не чистит…

Для переезда приходится нанимать контейнер. Диван, стол, стулья, швейная машинка… Холодильника нет. Приёмник есть. Стеллаж разборный… Вот и всё, что видит свекровь, когда во дворе выгружается железнодорожный этот ящик. Потом она жалобилась по деревне:

– Привезла, как путёвая! Махину этакую! Думала – богатая невестка пожаловала, а у неё – одни книги! Надо ж было на них столько денег изводить!.. Володька вкалывал, а она интеллигентку из себя корчит… Разве я для неё мать! Я, видите ли, Евдокия Алексеевна! Детдом, господи прости… Чё с неё возьмёшь…

Селянки поддакивают и дополняют:

– Такой Вовка красавец! Такой певун! И не мог в городу кого получше найти…

– Так ить… добрый дурак… Переспал – и всё… И женись…

Дом у Евдокии Алексеевны – низенькая, столетняя изба на две половины! Огород – до реки! Река Мурта – по колено! За Муртой – красноярская тайга; девственная, непроходимая!

Кроме самой Евдокии Алексеевны, в доме – её сожитель, красномордый, однорукий Остап Иванович – бывший полесский партизан. А ещё – мать Евдокии, старая баба Катя.

Остап Иванович, хотя хозяйками этого дома присвоен, на своём месте бывает набегами. В основном эта чужая собственность, спит и столуется непрописанным в «хоромах паршивой сучонки» – Гутьки Косовой.

А тут, в двойной избе, Евдокия с матерью мечтают: если взять да настоять водку на травах да напоить ею Остапа Ивановича – «сволочь однорукая» вернётся обратно и упадёт прямо в ноги…

Остап, однако, никому в ноги падать не торопится. Иной раз приходит, ночует, но никакого питья из рук хозяек не принимает! Видать, Гутька-сучонка предупредила его, что баба Катя – ведьма ещё та!

Чёрная, сутулая, носатая! Килограмм тридцать пять если в ней и наберётся весу, вместе с юбками и турецкой шалью, и на том спасибо! Ведьма, конечно!

Глядишь – удивляешься: как удалось ей выродить такую здоровенную «лошадь» – Евдокию?

Лизе на третий же день соседка Нинка доложила через невысокий заплот, чем бабка Катя смолоду занимается, и не только приворотом! И градусы гонит. Теперь на Володьке опять станет крепость их пробовать. Началось это, когда ему ещё лет тринадцать-четырнадцать было. Евдокия ругалась на мать, а та огрызалась:

– А чё я такого творю? Ничего я такого не творю. Ты глянь на него со стороны: какой мужик поспел! На тёлку поглядывает, как на спелую девку…

Сволочь всякая

С переездом «молодых» в село «сволочь однорукая» зачастил по месту прописки.

А как-то заночевал даже. С Евдокией на сеновале. Вольготно, запашисто!

На дворе – июнь. Хозяйка успела припасти сена и для коров, и для овец.

Ею и картошка посажена – дома и в поле…

– Если навовсе поумнеет, – после ночёвки вознадеялась баба Катя, – я те, Дуська, мешать не стану. На припечике в кухне ночевать определюсь. Живите себе…

Но Остап Иванович умнеть не поторопился…

Время к осени – надо во поле картошку повторно прополоть.

Владимир – шоферит. Остап Иванович – инвалидит… Евдокия – ломовая лошадь, одна привыкла тянуть! На этот раз Лиза рядом со свекровью оказалась, должна себя показать. Да куда там!..

Сотку с тяпкой прошла – спина, гляди, переломится. Подташнивает.

Картофельная полоса на поле – первая у березняка. Самая сорная. А тут жара, гнус… Лиза – и тяпкой, и руками, и так, и на коленях…

Свекровь далеко умахала. Даже не оборачивается.

Лиза, чтобы передохнуть, просится:

– Сбегаю в лесок?

– Чё зря время терять? Садись тут, – по-своему понимает Евдокия невестку.

– Неудобно…

– Чёрт вас, городских, знает, – в поле поср… и то не присядь… – ворчит та и разрешает: – Ладно. Беги уж…

Лиза отходит подальше, чтоб свекровь не поняла того, о чём она вдруг сама подумала, заворачивая в колке за старую берёзу. Тошнит! Головой утыкается она в комель… А тут откуда-то Остап Иванович! Кого он в роще сторожил?! Грабастает Лизу! Рука цепкая!

Прижал ко стволу, задыхается:

– Козочка моя! Денег у меня, – шепчет, – как у турецкого султана! Уедем. Пропадёшь ты с Дуськиным дармоедом…

Козлом воняет. Пыхтит. Цывика детдомовского напоминает…

Лизе и без него худо… Слабость одолевает…

Сползает она спиной по стволу – присесть. Инвалид по-своему, видно, понимает её: какая-де баба откажется от такого мужика… Подхватывает за талию.

– Ах ты, сучка поганая! – слышится голос свекрови.

Тем временем Остап Иванович поднимается на ноги и начинает срамить Евдокию:

– Дура ты, дура! – останавливает её Остап. – Тебя я, дуру, ждал… А тут вижу, Лизавета – только не замертво падает… Удержать ухватился! Помоги лучше…

В этот миг Лизу прорывает тошнота…