Я догоню вас на небесах (сборник)

Женщины нашей квартиры и двое с лестницы стояли вокруг кровати, на которой лежала веселая Ириночкина мама и стонала. Мы с Ириночкой нырнули под круглый стол, он стоял сразу у двери в левом углу комнаты, покрытый большой, почти до пола, гобеленовой скатертью. Мы еще не устроились, не нашли способа подглядывать, как Ириночкина мама вдруг продолжительно и слезно закричала. «Все, все», — сказали ей. И через минуту к нам под стол пихнули ногой эмалированный таз. В тазу лежал ребенок. Его нельзя было назвать ни братиком, ни сестричкой. Он прижимал кулачки к красному сморщенному лицу и плакал…

Нет, плакала Ириночка — тихо скулила и на четвереньках вылезала из-под стола. Я за ней полез, не оглядываясь. Ириночка головой открыла дверь, колени ее, убегая, дробно стучали по крашеным доскам пола. Она уже не плакала, она издавала какой-то щенячий звук. Из кухни вышла моя мама с кастрюлей теплой воды.

— Что это вы? — спросила она.

Ириночка, не переставая скулить и не сбавляя хода, ответила:

— Мы играем в собаку, — и мы устремились на лестницу, а жили мы на втором этаже в бараке из лиственничного бруса.

На лестничной площадке Ириночка резко отодвинулась от меня, как будто я в чем-то был виноват.

— Они его убили, — сказала она.

Мне показалось, что не только длинные ее ресницы, даже светлые локоны на висках были мокрыми.

— Кто? — спросил я. Во мне было больше стыда и вины за подглядывание, чем ужаса от увиденного.

— Мама, — прошептала Ириночка.

А девочка — дочка путейца — лежала на шпалах. И ленинградские женщины, похожие на старух, куда-то везли своих мертвецов. Не только рожать, но и хоронить — дело женское.

— Что же у него так мало дров? — услышал я чей-то, как мне показалось, молодой голос.

— Ему хватит, — ответил голос другой. Я узнал голос нашего управдома — когда-то она была веселой толстухой, председателем товарищеского суда в домкоме. — Он все равно умрет скоро.

— Что вы говорите, — возразил молодой голос. — Нельзя же так.

— Сейчас можно. Ему за карточками не дойти.

Мне умирать не хотелось. Мне очень не хотелось умирать. Я вдруг почувствовал это. И почувствовал, как у меня из глаз выкатились слезы.

— Дойдет, — сказал молодой голос.

Я открыл глаза. В комнате было светло и грязно. Надо мной стояла Наталья, такая же тощая, как и раньше, но крепкая и высокая, в крепкой, туго опоясанной шубейке. И голова ее не была закутана в платки, как кочан, и лицо чистое.

— Что же ты от нас спрятался, капитан? — спросила она. Это, конечно, она подняла маскировочную штору. Это она управдому сказала:

— Я ему за карточками сбегаю.

Слова «сбегаю» я уже не слышал сто лет. Оно меня рассмешило.

— Я сам сбегаю, — сказал я.

— Вот видите, — сказала управдому Наталья. Управдом тяжело вздохнула.

— По дороге помрет.

— Постеснялись бы! — прикрикнула на нее Наталья.

— А чего тут стесняться? Что, он сам не знает?

— Не помру, — сказал я.

Управдом ушла, поправив свои платки перед маминым золоченым зеркалом.

— Губы уже не красишь, — сказал я. Мне было мучительно стыдно за свой жалкий вид, за грязь, за то, что сдался — я так считал.

— Хочешь — накрашу? — Наталья достала из кармана помаду.

— Не надо. Ты и так красивая.

— Разглядел.

Я отвернулся к стене. Теперь мне было стыдно не за свой отвратительный вид, не за убожество моего жилья, но за свою радость видеть ее.

— «Капитан, не помирай, мы с тобой поедем в рай». Это девочки тебе сочинили стих, — сказала она и подмигнула. — Я завтра приду с мочалкой. Завтра у меня часа два найдется. Может, за хлебом сходить?

— Я сам, — сказал я. — Я встану. Целуй дочек.

Наталья ушла. Мне показалось, что нос ее подозрительно морщился и подбородок дрожал. Я сходил за хлебом в булочную на Гаванской, вскипятил воды.

А утром я пошел.

Ночью навалил снег. Он все прикрыл. Непременные мазки выплеснутых у домов нечистот. Следы ушедших людей. Мертвого человека в ушанке, лежащего на занесенных трамвайных рельсах. Прокатанную редкими автомобилями колею.

Я шел мимо Стеклянного рынка. Мимо Василеостровского сада, где на открытой эстраде мы смотрели состязания борцов-профессионалов, где пела стройная и сильная Клавдия Ивановна Шульженко, где я впервые услышал «Тачанку» в исполнении Владимира Коралли. Шел мимо игуанодона. Там же, в музее геологического института, был кристалл соли — куб с гранями метр на метр. Из всех экспонатов этого замечательного небольшого музея я помню скелет игуанодона, прозрачный соляной кубометр, который полагалось потихоньку лизнуть, и копию золотого самородка, похожую на золоченую коровью лепешку.

Дальше был чужой район, куда мы ходили играть в футбол или драться.

Неожиданный чудесный приход Натальи взбодрил меня, даже придал мне прыти. Я шел, как мне думалось, развернув плечи.

Город был пустынен. Но уже выходили укутанные в шали дворничихи, расчищали дорожки к парадным. Наверно, они расчистят и тротуар, я же шагал по нетронутому чистому снегу.