Я догоню вас на небесах

День разгорался, хотя и не был солнечным, но стало светло. Ощутимо светло - может быть, этот свет шел изнутри меня. Но скорее всего я просто отвык от света - за хлебом я ходил по вечерам и молча жил в ожидании следующего вечера.

На Петроградской стороне народу было побольше, но все равно мало.

Путь, который я еще недавно проделывал, затрачивая чуть больше часа, я прошел за четыре часа - это, как мне казалось, с развернутыми плечами и большой прытью.

Гараж стал пустым и гулким. Он промерз насквозь. Все внутри было в инее. Иней скрыл грязные пятна на стенах и копоть на потолках. Во дворе стояло несколько бортовых машин. Как мне сказала Изольда, на них возили трупы. Трупы возить выгодно, за каждую ездку давали двести граммов хлеба дополнительно. Мужиков-шоферов нет - собрали со всех гаражей женщин. Но больше двух-трех ездок в день они не делают, работа очень тяжелая.

Изольда совсем угасла. Глаза ее стали пустыми, волосы тусклыми. Я расписался у нее за три зарплаты. И все же интересно - зарплату за умершего она могла мне выдать, но вот карточку не могла. И себе не могла взять.

Я прошел на свое рабочее место. Там было пусто и скользко - кто-то пролил воду, наверное, упал с ведром. Вода разлилась широко и замерзла. Рядом с лужей валялась покрышка от ЗИС-105, я попробовал ее отодвинуть к стене и не смог. Может, она примерзла? Нет. Я ее все же с большим напряжением сил поставил на ребро и, задыхаясь, подкатил к стене. Зачем? Не знаю. Но когда-то я без талей вынимал из "эмки" мотор. Мне казалось, что это было очень давно - в молодости.

Откуда-то тянуло дымом. Я пошел на дым. На первом этаже у чугунной круглой печки с конфоркой сидели крепкие женщины в ватниках. Лица их были неподвижны. Одна из них уступила мне место. Сама принесла себе откуда-то венский стул.

Я сидел долго, может быть, час. Женщины ушли - это были шоферы с тех грузовых машин.

Потом я пошел. Я шел медленно, экономя силы. Кварталы домов становились неимоверно длинными. Мне казалось, что не я иду так медленно, не меня покидают силы, но таким грандиозным, таким печальным и ледяным становится мир. Особенно плохо мне стало, когда я перешел Тучков мост, уже на Среднем проспекте. Мне все время хотелось сесть, однако я знал: если сяду - умру. Я останавливался у столбов, но и стоять долго, я понимал, было нельзя. Я считал до двадцати и шел дальше. Наверное, со стороны я выглядел смешно, если может выглядеть смешно обреченный. Почему-то в этом моем пути я вспоминал не маму, не брата, не бабушку, которая у меня была после брата на втором месте, а может, я любил их одинаково сильно и оба они для меня были светом ума и светом сердца, - нет, я вспоминал своего дружка Марата Дянкина. Его глаза, которые просили меня выжить и сохранить память о нем, о парнишке, который каким-то чутьем и талантом пытался постичь иные измерения, даже не зная о возможности существования многомерных миров. Мне казалось, что я иду в пространстве Дянкина. Дома по сторонам воспринимались мной как нереальное нагромождение грязного льда. Все ледяное. Даже люди. Полоса, в которой я перемещался, все время меняла свои очертания, размеры и даже цвет. Снег в этой полосе был то зеленым, то фиолетовым, но все чаще и все продолжительнее - красным.

Я вновь шел мимо игуанодона и соляного кристалла. Именно там, у геологического института, я вдруг понял, что останавливаться у столбов мне больше нельзя, можно только идти и идти от столба к столбу. Столбы, когда я преодолевал их тяжелое притяжение, как бы падали за моей спиной, обращаясь в прах, - я ощущал только форму столба, стоящего впереди, - он тянул меня, обещая покой. Но я говорил себе: "Мимо, мимо. Не останавливайся. Только не останавливайся".

Я спрашиваю Писателя Пе, какого черта он так часто прибегает в своих рассказах к фантастическим совмещениям миров, - разве он был в Блокаде, видел глаза Горгоны? Ни черта он не был. Блокада сделала несъедобное вкусным, распрямила спирали, углы превратила в овалы и главным измерением сделала единственно верное измерение нашей жизни - наши шаги.

У Стеклянного рынка, у булочной, стояла очередь. Я шел мимо, и вся очередь, посмотрев на меня, опустила глаза. Она ничем не могла мне помочь.

Из булочной вышла девочка. У нее в руках было два куска хлеба. Она подошла ко мне и сказала:

- На... - Она протянула мне хлеб, но я не взял - взять означало бы остановиться.

- Что ты делаешь? - прикрикнула на девочку какая-то старая женщина. Это чей хлеб?

- Бабушкин, - сказала девочка. - Бабушка померла. - И она заплакала.

Я не обернулся, не сделал попытки запомнить ее лицо - обернуться означало бы упасть...

Я шагал от столба к столбу. Лента моего пути становилась зыбкой, как пожня; мхи и осока на ней были красными, красными...

Нужно было еще подняться на третий этаж. Этот прием давно отработан. Берешь ногу руками повыше колена, ставишь ее на ступеньку и, опираясь на колено руками, распрямляешься. И снова ставишь ногу руками на следующую ступеньку. И так все выше, и выше, и выше...