Я догоню вас на небесах

Я тоже сел, автомат наготове. Писатель Пе из перины торчит, готовый чуть что стрелять. А у меня на ногах женщина. По силуэту - пожилая. Это ее кровать. Она на ней ребят своих зачала, и, наверно, воюют ее ребята где-то незнамо где - тоже солдаты. А может быть, уже не воюют. Наверно, она пришла взять что-то из тумбочки.

Писатель Пе говорит ей:

- Пардон, мадам. Извините, пожалуйста.

"Пардон, мадам" - понимают все.

Руки ее взлетают к лицу и вперед, словно она хочет нас оттолкнуть. Еще бы! Город ожидал русских. Откуда угодно. На чем угодно - на ослах, на верблюдах. Но не из ее любимой старинной кровати. И она рухнула. Без крика, без стона.

Мы поправили перины, положили женщину на кровать, рассчитывая, что, очнувшись, она примет все за мгновенный кошмарный сон, за причуду уставших от страха нервов.

До утра дремали мы в пустой пивной при въезде в город. Ее хозяин предусмотрительно оставил двери незапертыми, чтобы русские их не сорвали с петель.

- Пе, - говорил я, - если бы ты свое "извините, пожалуйста" не произнес, может, она и не рухнула бы. "Извините, пожалуйста" несовместимо с войной. Лучше бы ты "хенде хох!" крикнул. Старуха потеряла сознание не от страха - от абсурдности ситуации.

В другой раз, ночуя в еще не занятом нами немецком городке, мы положили под подушку будильник - танки должны были пойти в шесть.

Когда будильник зазвенел и мы, моргая, уселись в перинах, в комнате было темно и холодно. Трое фольксштурмовцев устраивались у окна с фаустами и пулеметом. Они только что вошли. И мы, в общем-то, не смогли бы сказать с уверенностью, что разбудило нас, их приход или будильник. Наверно, будильник треском своим перекрыл пробудившее нас чувство опасности.

Все дальнейшее зависело от квалификации. Мы хоть и спали, но в ритме войны. Фольксштурмовцы, озябшие от безнадежности, засуетились. Винтовки они поставили к стене, и каждый пожелал взять непременно свою.

Лица их были серо-зелеными, как их эрзац-мыло.

Уходя, мы долго ополаскивали лицо и руки. Вытирались чистыми махровыми полотенцами, пахнущими лавандой. И, надев шинели, застегнули их на все крючки.

В небе солнце белого золота. Каждый лист в парке узорчат. Лужайки свежи. И вдоль дорожек мраморные девы с нежными припухлостями - в ожидании Пигмалиона.

Бронетранспортер, ощеренный стволами, подкатил, наконец, обратно, к дворцу Сан-Суси.

Дворец был удивителен своей пустотой - отмытый солнцем от наростов живописи, гобеленов и портьер. Нам захотелось пройти по нему еще раз, уже не торопясь.

У дверей стоял ефрейтор в новенькой зеленой фуражке с новехонькой самозарядной винтовкой Токарева. К стволу примкнут штык-кинжал. Рожа у ефрейтора наглая, стоечка хозяйская, как у осодмиловца на танцплощадке.

- Вот это хват, - сказал упрямо-медленный Егор. Перевалился через борт и подошел к ефрейтору. Тот штык перед собой выставил. И так это невежливо Егору:

- Назад!

- Сразу и назад. Мы - победители, желаем дворец осмотреть. Ты глянь-ка, глянь, какое небо - это же куст сирени, его господь нюхает.

- Сказано, назад! Капитана позову. Вы уже осматривали.

- Осматривали один раз. А ты, значит, за нами потихоньку по-за кусточками. На полусогнутых воюешь? Сохраняешь себя для крематория?

- Иди - стрелять буду!

- Стрельнешь - они тебя в эту дверь вколотят по крошечкам, по атомам, - Егор кивнул на нас. - Похоже, тебя мама от злости родила.

Ефрейтор сглотнул, прижался спиной к дверям, он понимал, что превысь он какой-то допустимый в его положении уровень хамства - и его действительно в дверь вколотят. А вот Егор не понимал, - что же такое случилось? Почему этот ефрейтор перед ним не трепещет? Не восторгается? Не предлагает закурить? Не чтит?

- А по соплям? - сказал ефрейтору Егор.

- Под трибунал пойдешь.

- Да там же ничего нет, во дворце! Что ты охраняешь, ублюдок?

- Под трибунал пойдешь, - повторил ефрейтор, в голосе его уже вызревал визг. Сейчас он выстрелит. Не в Егора - в воздух. Прибежит начальник караула. Мы, конечно, уедем. Но не хотелось. Нам было обидно.

Мы, конечно, были герои. Мы даже понимали что-то, хотя у героев с пониманием туго, - чувствовали, что у такого вот ефрейтора мы, кроме злобы, других чувств не вызываем, что этого кота войны, такого гладкого от сала, сливок, девок, подкармливают и дрессируют на нас, как на мышей, а мы стоим под подозрением, под приказом об усилении дисциплины в армии вплоть до расстрела. Мы уже были лишними на войне. Какая там разведка? Зачем? Рвущийся к победному майскому дню фронт с маршалами, генералами, героями уже накрывала волна тылов - специалистов, экономистов, искусствоведов, прокуроров, комендантов и конвойных рот.

Егор психанул вдруг:

- Пустоту охраняешь, сука! А если я вот этой мраморной Диане да по титькам?

- Валяй, - ефрейтор осмелел снова, заблестел рожей. - Я двери охраняю во дворец. А статуи хоть разнеси. Мне они тьфу. Вы их катком. Во захрустят.

У бронетранспортера перед радиатором каток, чтобы можно было столкнуть и смять что-то, мешающее на пути.

Егор пистолет выхватил из-за пазухи.