Я дрался на «Аэрокобре»

— Хорошо, Сергей, что ты позже приехал, — заметил его настроение Архипенко. — А то, здеся, четверо приехали перед самыми боями. Тоже, наверно, думали сбивать только. Их и посбивали. Двое погибли, а один в госпитале. Голованов, четвертый, вот тоже без бензина упал после боя, в госпитале…

— А какая разница, товарищ командир? Все равно когда-нибудь начинать надо. Еще бои будут? — не совсем уверенно спросил он.

Я улыбнулся — тоже когда-то думал, что на мою долю не достанется боев…

— Э, нет! Не все равно. Ты, здеся, полетаешь пока в тылу, над аэродромом, потренируешься, а потом потихонечку и на задания ходить начнешь. Не сразу в такие бои! Тут и старые зубры только успевали поворачиваться!.. Молодежь я в такие бои сразу не беру.

Архипенко имел основания так говорить. Он жалел молодых летчиков, прибывающих на пополнение, не брал их сразу на задания. Поэтому и потери в эскадрилье были минимальными. Вот и в этой операции. Как бы трудно ни приходилось им вчетвером, он долго не хотел брать на задание Бориса Голованова. Они тогда почти не вылезали из кабин — то полеты, то дежурство, — но он только и позволял себе, что полежать под плоскостью, а Бориса заставить дежурить в кабине. Но успевал вылететь вместе со всеми, а Голованова по радио отправить на стоянку. Только потом, когда напряжение боев утихло, он стал брать Бориса на задания.

— Так вы же меня и летать не пускаете. Дайте я хоть тут слетаю… — возразил Степанов.

— Летать хочешь? Я думал, нам не хочется, так и никому не хочется… Ладно, здеся, сегодня и слетаешь. С Женькой. Слышишь, Женька?

Я в это время болтал с Мишей Лусто и Ипполитовым. Хотя я и весьма скептически относился ко второму фронту, открытому союзниками на севере Франции, но внимательно следил по газетам и по радио за военными действиями в Нормандии. Ипполитов, наоборот, возлагал слишком большие надежды на американцев и англичан.

— Ты говоришь. А вот они только высадились шестого, а седьмого у нас бои уже кончились. Это что? Немцы туда стали оттягивать авиацию.

— Ишь ты, как быстро! Они ж еще с первого и второго числа меньше стали летать. А потом, Утин говорил, перехватили разговор по радио, немцы вообще стараются на своей территории выждать, пока мы патрулируем, и только потом идут бомбить.

Ипполитов смутился. Однако не сдался. Пользуясь тем, что Лусто придерживался строгого нейтралитета в споре, никак не высказывал своего мнения, он продолжал настаивать на своем.

— Слышал, они же за эти дни тридцать пять тысяч самолето-вылетов на плацдарм сделали! Это ж сила! Только авиадесант двадцать тысяч высадили!

— Ну и что же? Сколько они на Берлин летали? Тысячами. А тебе от этого легче было? У нас вроде немцев не убавлялось.

— Женька! Ты что, здеся, заболтался? Не слышишь?

— Что такое?

— Слетаешь четверкой сегодня на облет района. Степанова ведомым возьмешь. Над аэродромом бой с ним проведешь.

— Ладно. Когда?

— К вечеру, видно. Я пойду с Фигичевым договорюсь. — Архипенко поднялся, поправил свой реглан (он даже в жару лета 1944 года в Румынии ни на минуту не расставался с ним) и направился через летное поле к командному пункту.

— Федор Федорович! — остановил его я. — Реглан хоть оставь. Сваришься в нем. Как ты его в такую жару таскаешь?! И летаешь все время в нем! Не жарко? Бросил бы давно рвань такую.

— Чудак! Это ж кожа! Единственное спасение при пожаре. Почему у тебя ноги не обгорели, когда ты, здеся, на горящем бой вел, садился? Сапоги кожаные спасли. А то бы повалялся в госпитале!

— Так сейчас же не летишь. Оставь его здесь.

— Нема дурных! Выбросите, где я другой возьму? Это у меня талисман. В нем сколько летаю за всю войну, еще ни одной пробоины не привез.

Как-то летчики уже пытались отучить своего командира от реглана, которым побрезговал бы, наверное, даже Плюшкин, прятали его, но Федор Федорович пришел в такое отчаяние, что над ним невольно сжалились и вернули ему эту смесь эмалита и кожи.

— Давно пора выбросить. В нем же эмалита больше, чем кожи. Не то что от огня закроет, сам гореть будет будь здоров!

— Ты мне, здеся, брось! Реглан еще что надо! В нем, как до войны, можно еще на танцы идти, стать там, достать из кармана папиросы, — он показал, как достает коробку папирос. — Знаешь, какие мы тогда курили? Во! Метр куришь — два бросаешь!

Это была его любимая поговорка. И чем дальше наши войска продвигались на запад, тем чаще он вспоминал папиросы, которые курил до войны. Может, и курил-то он обыкновенный «Беломор» — эту марку почему-то всегда предпочитали летчики, — но за годы войны, когда приходилось курить черт знает что, обыкновенные папиросы выросли в его воображении в трехметровые: «метр куришь — два бросаешь».

Архипенко махнул рукой — что, мол, вы в этом понимаете! — и пошел дальше.