Я дрался на По-2

— Нет. Это сказки. Обычно никаких маневров двигателем не делали, это ни к чему. Втихаря все равно не подойдешь. У них же не просто уши, а звукоулавливатели, стрекоза летит, они ее слышат. Это ерунда. Единственный случай в нашем полку, когда выполнялся полет с приглушенным двигателем, был в Сталинграде. Когда немцев окружили, пришла телеграмма: установить на самолете громкоговоритель, чтобы зачитать немцам ультиматум. И вот на таком самолете летчик Коля Ширяев, и штурман Лев Овсищер, замполит моей эскадрильи, летали. Вот в этих вылетах передача велась с приглушенным двигателем. Мы этим приемом не пользовались ни разу.

После войны Лев подвизался молитвами, уехал в Израиль. Из бывшего комиссара эскадрильи стал ребе… Мы с им дружили, хотя поначалу крепко повздорили, и он меня упек на 5 суток «губы». За что? Он дурак, и я дурак. Он молодой, только окончил училище, но — старший лейтенант, политрук, а я сержант. Его назначили в полк комиссаром нашей эскадрильи. Стояли мы в деревушке под Медынью. Весна, распутица. Мы разгребали мусор около дома, где расположились. Идет наш комиссар, останавливается: «Вы и вы — почистить общественный сортир». Я встаю, говорю: «А вы, вы и вы пошли вон отсюда». Обменялись любезностями. Он говорит: «Я тебя посажу». Ну тут я послал его как можно дальше. Он пошел к командиру и арестовал меня на пять суток за оскорбление офицера. Как я сидел «на губе»? По утрам ребята отдают свой паек. Чтобы я не скучал, мне приносили всякую литературу. Вечером начинаются полеты. Солдат с винторезом ведет меня на старт. Я иду на задание. Возвращаюсь, опять меня с винторезом ведут «на губу». Ребята сложили частушку. «Михаленко, наш пилот, тоже на «губу» идет, потому что без «губы», ну не туды и не сюды!» Прошло какое-то Время, я еще был командиром звена, а тут пришел приказ Верховного ликвидировать институт комиссаров.

В эскадрильях эту должность убрали. И вот мой «противник» пришел ко мне в качестве рядового штурмана. Приходит и докладывает: «Прибыл в ваше распоряжение». — «Хорошо, пополнению всегда рады». — «Может, мне подать рапорт в другую эскадрилью?» — «Слушай. Будешь хорошо летать, и тут тебе будет хорошо! Мы все люди, солдаты, воюем. Ты меня прости. Я тебя уже простил. Мы погорячились тогда». Поток стали друзьями. Он хорошо летал…

— Какую бомбовую нагрузку брали?

— Стандартно — двести килограммов. Но, как правило, брали больше. Триста возили, а вот четыреста, пожалуй, нет. Вот когда возили пушку в Варшаву, у нее один ствол, наверное, больше 400 килограммов весил. Возили мы шесть человек с оружием, а это почти 500 килограммов. К концу войны к нам стали поступать самолеты с новыми форсированными моторами. Скорость выросла. Обычно летали на 100 километров в час, а с этими моторами — 120–130 спокойно ходили. Можно было и нагрузку побольше взять.

— В полку были самолеты, оборудованные дополнительным баком?

— Были. Они использовались как разведчики и для сброса десантников. На таком самолете можно было шесть часов продержаться в воздухе. Помню, мы стояли недалеко от Минска-Мазовецкого. С этого аэродрома я летал под Кенигсберг выбрасывать диверсанта. Километров 400 только в одну сторону! Причем диверсант был немец, здоровый дылда в форме обер-лейтенанта. У него рюкзак за плечами, впереди сумка одета и парашют вдобавок. Я командиру говорю: «А он меня не пристрелит в воздухе?» — «Нет, у него это уже десятое или двенадцатое задание. Он даже по-русски уже кое-чего лопочет. Но все равно будь осторожен». Я ему показал, как влезть в кабину штурмана. Он стал устраиваться. Я взял аварийный фал и пристегнул его к борту. Он говорит: «Не надо, я сам». — «Я отвечаю за вас и не хочу, чтобы меня судили, если» то-то не так. Вы обязаны выполнять мои требования».