Я дрался с асами люфтваффе

Так вот, тут что произошло. Поскольку он шел с превышением, я понял, что он сверху пройдет, ну а мне удобнее всего нырять под него. Думаю, оружие пристреляно на 400 метров, я его подпущу, дам очередь и буду нырять влево под него. По прицелу определяю дальность. Когда расстояние сократилось до 400 метров, а ведь кнопки оружия до половины уже нажаты, со всех пушек и пулеметов можно стрелять. Он в этот момент выходит вверх. Я ручку на себя, взял упреждение и успел выпустить только один снаряд и соответственно пуль пять-семь из каждого пулемета. От него отвалился какой-то кусок, пролетел мимо, меня аж тряхнуло. Он перешел в пикирование. Сережка внизу был. Он потом говорил, что у «мессера» мотор встал. Я так думаю, что этот снаряд отбил ему радиатор. Это была моя победа!

У фугасного снаряда есть такая особенность. Он после выстрела не сразу становится на боевой взвод, а примерно метров через 20—25. По времени это очень маленький промежуток, но все же. Мы как-то раз пристреливали оружие. Сначала стреляешь из пушки, выставляешь прицел, а потом по нему пристреливаешь пулеметы. Мишень поставили далеко, за бугорком. Так что снаряд шел прямо над землей. Стрельнули, снаряд разорвался, не долетев до цели. Еще стреляем — опять разрыв до цели. Пошли, посмотрели. Оказывается, что снаряды взрывались от попадания в стебли травы — настолько чувствительной была мембрана.

Я когда с одним «фоккером» схватился под Севастополем, настолько близко к нему подошел, что попал в спутную струю, и меня начало болтать. Очередь по нему дал и попал в крыло возле фюзеляжа. Я увидел, как снаряд попал в плоскость, но, видимо еще не встав на боевой взвод, не разорвался, а прошел вовнутрь и разорвался, упершись в силовую часть. Плоскость отлетела в одну сторону, самолет — в другую, опрокинулся. Летчика не убило, он на парашюте выпрыгнул. Его ведущий недалеко был, я бы и второго стрелял, но у моего ведомого Лешки Герасимова был первый боевой вылет — за ним надо было присматривать и следить, нет ли других истребителей вокруг. Я ему говорил: «Смотри — «фоккера», видишь?» Он отвечает: «Вижу». А прилетели, он признался, что видел какую-то пару, а что за пара, не понял. Он вообще-то боялся летать: то он болеет, то еще что-то. С ним полетишь, на море выйдешь, а над морем звук мотора меняется — он пугается и уходит.

Но как-то он до конца войны так и пробыл в полку…

— Когда летчик с «фоккера», который вы сбили, выпрыгнул из самолета, не было желания расстрелять его в воздухе?

— Нет. Преследовать его желания не было. Мы выпрыгнувших не расстреливали. Ребята старшего поколения, которые воевали на И-16, говорили, что были случаи, когда немцы расстреливали наших, спускавшихся на парашютах. Но потом они перестали, потому что им тоже некогда было этим заниматься. Они знали, что чуть только рот раззявят, «Иван» его снимет. Думаю, поначалу это у них шло от безнаказанности.

Когда я первый самолет сбивал, мысли были самые противоречивые: и отомстить хотелось, и одновременно думал — там же человек сидит. Но тут сразу думаешь, а что этот человек сделал? Может, он конкретно и не стрелял по гражданским, но Заводчикова же он на моих глазах убил. И когда я его сбил, было и радостно и горестно. Радостно, что я, молодой летчик, сбил аса, что он не будет наших сбивать. Горестно, что Заводчикова потерял. Ну и конечно, напряжение было, требовалось не успокаиваться на этой победе…

— Почему у вас на личном счету ни одного бомбардировщика?