Я дышу!

Я просыпалась рано утром и очень осторожно выбиралась из комнаты, чтобы не разбудить Сару. Шла на террасу к родителям, и мы завтракали в полной тишине. Я со страхом ждала, когда встанет Сара и ее тень появится за потемневшим пологом москитной сетки. Наконец она присоединялась к нам, касалась наших щек беглым поцелуем, потом весело усаживалась рядом. Как только мои родители уходили и мы оставались одни, она неизменно погружалась в молчание. Она ждала, что я буду приставать к ней с расспросами. Презрительным тоном, очень лаконично, словно для того, чтобы еще больше возбудить мое любопытство, она рассказывала мне о том, что бывает по ночам у Матье дома и они в темноте занимаются любовью. Иногда я представляла себя на ее месте. Но это были запретные мысли, я гнала их от себя и довольствовалась ролью наблюдательницы.

Наше камаргское лето подходило к концу. Мы уехали на рассвете, я помогла родителям загрузить машину. На мгновение в свете нарождающегося дня я увидела вдалеке два слившихся силуэта. Сара и Матье прощались. Но вот Сара медленно подошла к нам. Ни слова не говоря, села в машину. Во время всего путешествия она, не отрываясь, смотрела в окно на бегущий мимо пейзаж. Я слышала, как она плачет, и чувствовала себя ужасно. Я не смогла найти для нее слов утешения. Я пыталась, но она была настроена враждебно. Она во мне не нуждалась.

И все-таки я радовалась тому, что все кончено. И Сара опять принадлежит мне одной.

КАК ЭТО ВЫТЕРПЕТЬ?

В начале октября мы похоронили моего дедушку. Стояла серая сырая осень. Помню то пасмурное мокрое утро, помню болезненный комок в горле, который опять мешал мне дышать.

Я подошла к открытому гробу. Мама, у которой лицо распухло от слез — она плакала беспрестанно уже несколько дней, — схватила меня за руку, пытаясь остановить. Но я ее не послушалась. Я подошла и завороженно уставилась на лицо покойника, измененное маской смерти, и смотрела на него, пока у меня не закружилась голова. Тогда я отпрянула: впечатление было отвратительным, гнетущим, мне даже пришлось выбежать из крематория, и меня вырвало. Но я так и не заплакала.

Потом были поминки, и я одного за другим рассматривала своих родственников, сидящих за столом. И тут впервые я поняла, какие они все серые и жалкие. Никто из них не вызывал у меня никакого интереса. Глупые, ограниченные, ни на что не способные люди, обрекшие себя на бессмысленную жизнь — ничего, кроме жалости и презрения, я к ним не испытывала. Это был клан совершенно чуждых мне людей.

Впрочем, мои родители за эти годы ничуть не изменились. Но только теперь, прожив пятнадцать лет с ними рядом, я взглянула на них по-новому. Они оба постарели. Мать только и делала, что хныкала и канючила, всем своим видом демонстрируя, что постоянно нуждается в утешении. Отец, по-прежнему невозмутимый и молчаливый, был совершенно пришиблен этой своей работой, ради которой он пожертвовал всем и всеми. Мои бабушка и дедушка с отцовской стороны, совсем старики, отгородились от жизни, словно пытаясь защитить себя от какой-то призрачной опасности, они жили в мрачном ожидании собственной смерти.

Все эти люди чего-то боялись. И на что-то надеялись. Их жизненный кругозор был ограничен до предела: собственное спокойствие и благополучие. Все остальное их просто не интересовало. За столом они говорили громко, стараясь перекричать друг друга, навязать свою точку зрения, только говорить-то им было особенно не о чем. Да кто же они такие, в самом деле? И какое место я занимаю среди них? Отдают ли они себе отчет, хоть в какой-то мере, до чего бессмысленна их жизнь? Могут ли они понять, какие чувства бушуют во мне, если они вообще меня не замечают, а заняты лишь собой?

Я встала и вышла на веранду. Обнаружила на подоконнике окурок сигареты. Прихватила его с собой и укрылась в гараже. Села прямо на ледяной бетонный пол и оперлась спиной об автомобиль. От запаха бензина мне стало еще хуже. Я закурила. У дыма был едкий, горький, удушливый запах. Я сплюнула, потом затушила сигарету. Я так и осталась сидеть в гараже, в темноте, в глаза бил свет, проникающий в окно. Конечно же, там, за столом, никто не заметил моего отсутствия.

Теперь я наконец поняла, что у меня нет и не может быть ничего общего с моей семьей и родственниками. Единственным, что вообще связывало меня с этим миром, опять-таки была Сара.

И я решила пожертвовать для нее всем. Я любила Сару больше всех на свете, больше, чем себя самое, больше самой жизни. Я любила ее так сильно, что порой эта любовь оборачивалась ненавистью. Ради Сары я готова была пожертвовать своей честью, отдать свою свободу, причинить себе боль. Конечно, такая любовь не могла пойти мне на пользу. Чувство, которое я питала к Саре, было извращенным, болезненным, безжалостным. Граничащим с безумием. Сара превратилась в смысл моего существования.