Я есть кто Я есть

Между тем, как известно, выпрямляя кривую палку, ее перегибают в другую сторону: увлечение политической философией грозило оказаться самодовлеющим. Вот почему с точки зрения гармонического развития еврейского духа важное значение следует придавать появлению в этот период таких фигур, как Мориц Лазарус (1824–1903), еще и еще раз напомнивших миру о революционности открытий евреев прежде всего в области нравственности. Примечательно, что, хотя Лазарус и числится в списке немецко-еврейских мыслителей, воспитывался он в семье польского раввина, где дух хасидизма, т. е. поэтически-этического восприятия мира был еще достаточно силен, чтобы оказаться начисто смазанным западным прагматизмом. Выступая за самопознание Израиля в эпоху нарождения сионизма и углубления антисемитизма, значение еврейской этики Лазарус видит прежде всего в ее способности сплотить народы, и утверждает он ее не с целью вознесения Израиля над остальным миром, но потому, что искренне расценивает ее как лучшее в этике, как возвышенный, но практически значимый эталон нравственной жизни человечества.

Нравственность как счастье

Ближайшее знакомство с историей нравственных учений показывает, что различные системы отличаются друг от друга не столько конкретным пониманием нравственности, сколько тем, что они принимают за основание и цель учения о нем.

Основное содержание теории счастья следующее: целью всякого стремления является счастье, и поведение человека нравственно постольку, поскольку оно преследует достижение счастья. Такому воззрению противостоит другое, свойственное духу иудаизма: основание и цель нравственности содержатся в ней самой. Движущую силу нравственного начала составляет не состояние, к которому стремятся, не благо, которого ищут, и не зло, которого избегают; в нем самом, в этом начале, заложен некий творческий инстинкт. Да, само по себе нравственное поведение приносит и счастье, но не потому поведение нравственно, что оно приносит счастье, а потому оно и приносит счастье, что нравственно. На нравственность не следует смотреть как на средство для достижения других целей, — она сама себе единственная цель, она — цель всех целей.

Этика иудаизма

Нравственность как универсализм

Относительно умышленного обособления Израиля от других народов все придерживаются одинакового мнения, причем единодушие это касается как самого факта обособления, так и того — имел ли Израиль на это какое-нибудь право. Все народы партикуляристичны, и всегда таковыми были. Все они чувствовали только свою противопос-тавленность другим народам, едва считались с ними и никогда не признавали их равными себе по происхождению. Однако партикуляристи-ческое направление еврейской народной души имело ту особенность, что оно было проникнуто обетованием, чаянием и требованием универсализма, общечеловеческого единства, как высшей жизненной цели. С точки зрения этики в этом наиболее ярко и резко проявилось противостояние Израиля всем иным народам, и для того, чтобы сохранить это свое преимущество и деятельно его проявлять, Израиль должен был обособляться.

Там же

Нравственность как знание добра

здесь не хватает(

Гармония Розенцвейга

Герцль: дело вместо слова

Ахад Хаам: дух вместо силы

Лики русского сионизма

Ярость Бялика

Зангвил против обособленности)

СОВРЕМЕННЫЙ ПЕРИОД

ВВЕДЕНИЕ

Два крупнейших события в истории еврейства, случившихся почти одновременно, не могут не побуждать к поискам новых образов в еврейском духе. Одно из них — самая масштабная из катастроф, пережитых еврейством — убийство шести миллионов, совершенное «во имя спас-сения мира» одним из наиболее цивилизованных народов Европы на виду у почти невозмутимого «спасаемого мира». Другое — столь же невиданная по своим масштабам победа еврейства: учреждение государства. Эти события не могли, казалось бы, не подорвать самих основ национального мироощущения; с одной стороны, проповеднику гуманизма, Израилю, был учинен погром, равного которому человечество не знало, а с другой — немощный Израиль отвоевывает назад свою землю и учреждает государство, воспринимающееся врагами как воплощение неодолимой силы.

Естественно, что после этих событий в голосе еврейства тут и там прорезались соответствующие нотки: в одном случае — исполненные безысходности конца, в другом — проникнутые ребяческим умилением мышечными буграми. Поразительно другое: ни торжество, ни катастрофа никак не изменили еврейского духа. Этот парадокс легко объясним: в еврейском сознании история сжижена до пределов, легко охватываемых памятью одной человеческой жизни. В еврейском восприятии вся история еврейства, с первого ее дня до нынешнего, есть тот фон, на котором проходит жизнь каждого человека, те условия, которые реально направляют наше сиюминутное поведение, чувствование и мышление. И когда это так, — ни в катастрофе, ни в торжестве не было для евреев ничего нового.