Читаем Я это все почти забыл полностью

ли бы свое образное, страстное слово. Не по каким-либо причинам, а от всей

души, искренне они должны, обязаны выступить. Когда высоким художе-

ственным интеллектам не противостоят наши выдающиеся художники сло-

ва – это чревато идеологическим прорывом в наш тыл. Чешские “свободные”

идеологи подняли такие красивые светильники, от которых наши писатели

начали слепнуть. Но ведь должны же они понять, что масло в эти светильни-

ки подливалось из буржуазных кладовых “свободного мира”, что национа-

лизм – это солома, которая очень быстро вспыхивает, когда ведут дебаты

подобные “светильники” и “случайно” роняют искры.

Все это начинают понимать широкие массы в самой Чехословакии, и

только мои собратья все еще носят в карманах часы, на которых нет стрелок.

Надо использовать все возможности, чтобы привести эти силы в дви-

жение. Но если кое-кто хочет остаться при своем мнении, то в этом случае

мы имеем право, например, поставить вопрос так: оставайтесь со своими Па-

стернаками и Ахматовыми, но довольствуйтесь при этом 10-тысячным ти-

ражом. Но если вы со всей душой с нами – вы исправите свою ошибочную по-

зицию, вы скажете свое слово, в котором так нуждается сегодня мировое об-

щественное мнение, вы делом и словом таким образом ответите на доверие


народа, на все те почести, тиражи, ордена, на почетные звания, на которые

не скупилась Родина, отмечая ваши заслуги. Так помогите же теперь Родине!

<…> Кажется, письмо получилось чрезвычайно длинным, но я-то знаю, что

оно чрезвычайно краткое, потому что, дорогой Петр Нилович, я не сказал в

нем и сотой доли всего, что хотел бы сказать. Виктор Урин» 13.

Привожу обширный фрагмент не к тому, чтобы запоздало бросать ка-

мень в поэта за его не вполне корректные, скажем так, инвективы в адрес

коллег, не считавших для себя возможным быть в те дни «активными». Не он

один, многие публично и тайно демонстрировали лояльность властям, и не

вина поэта Урина, что в архивах сохранилось именно это письмо. Но что за-

мечательно: клеймя инертных, «непонимающих момента», даже из них,

одобряющих ввод войск, ни один не пытался – или не сумел? – восславить в

строчках военное вторжение. Возможно, срабатывал инстинкт самосохране-

ния, а может, сдерживало и что другое.

После подавления Пражской весны Урин эмигрировал в США, зараба-

тывал на жизнь публикациями в русскоязычной американской прессе, а три

десятка лет спустя, незадолго до смерти, побывал в России, в родном Ста-

линграде (Волгограде). Глуховатый старичок, никем не узнаваемый, мало

что помнивший, ходил по улицам. «Гасну слухом и зрением, но прозреваю

душой», – объяснял собеседникам. Он добрел до Центрального кладбища, до

могилы жены, известной поэтессы Маргариты Агашиной.

Виктор Аркадьевич Урин умер 30 августа 2004 года на 81-м году жизни

в 8 часов вечера в одной из больниц Нью-Йорка.


В конце августа 1968 года я прилетел из Иркутска в Москву; вечером в

гостиницу «Минск» ко мне пришел Евгений Евтушенко, только из Коктебеля,

загорелый, возбужденный, глаза горят:

– Представляешь, с Васей Аксеновым гуляем по набережной. У парапета

один украинский письменник, под мышкой «Спидола», приветствует нас ра-

достно, как с победой киевского «Динамо»: «Наши в Праге!»

Я был поражен: накануне вечером мы с Васей были на дне рождения у

Бориса Балтера, зашел разговор о Чехословакии, Аксенов мрачно заметил,

что в страну каждую минуту могут войти наши танки. Я настаивал, что это

просто невозможно, Борис вздыхал: «Женя, завидую твоему оптимизму; мо-

жет быть, в эти минуты танки уже сносят шлагбаум…» Мне это казалось

фантасмагорией. И когда утром я услышал о вводе войск, у меня было такое

чувство, будто гусеницы хрустят по моему позвоночнику.

Окна гостиничного номера выходят на улицу Горького (теперь Твер-

ская). В двух шагах редакция «Известий», в обе стороны несутся автомаши-

ны, прогуливаются прохожие, на остановке троллейбуса молчаливая толпа,

ни у кого в руках нет газеты, будто никакого дела до того, что сейчас в Праге.

– Ты что-нибудь понимаешь?! Сделать чехов нашими врагами… Это же

минимум на сто лет! Я пошел на почтамт, дал телеграмму Брежневу с Косы-

гиным и в чехословацкое посольство. Аксенов считал все это бессмысленным

и пошел спать…

Евтушенко отходит от окна.


– Знаешь, что я сейчас вспомнил? Когда в 1952 году арестовали «вра-

чей-убийц» и в стране началась антисемитская кампания, оказалось, что

единственными евреями на нашем курсе были мой старый товарищ Леня

Жуховицкий и Алла Киреева, будущая жена Роберта Рождественского. Мно-

гие от них отвернулись, боялись с ними общаться, вокруг них образовался

вакуум. Ты помнишь, какое было время; все чувствовали себя, как в капкане.

Я подошел к ним и пригласил в шашлычную, рядом с институтом. Жуховиц-

кий от стыда и от страха разрыдался. А когда умер Сталин, тот же Жуховиц-

кий – представляешь? – плакал перед его портретом в траурной рамке и со

Перейти на страницу:
Нет соединения с сервером, попробуйте зайти чуть позже