Я это все почти забыл

слезами на глазах выступал на митинге. Много лет спустя я как-то напомнил

ему об этом. «Это было, – согласился он, – но и ты тогда выступал, и тоже с

дрожью в голосе, тоже со слезами!» Это меня поразило. Какими были все во-

круг, мне запомнилось, а каким был я сам – забыл! Я думаю о Чехословакии;

когда-нибудь все закончится, наши войска оттуда уберутся, мы оставим че-

хов в покое, но тоже будем качать головами, вспоминая, как все молчали, и

вряд ли кто будет корить не других, а себя, себя одного: тогда ты! ты! ты

промолчал!

Он достает из сумки бутылку «Оджалеши».

– Когда я услышал про вторжение, места себе не находил и двадцать

третьего написал стихи. Послушай…

– Включу диктофон?

Евтушенко заколебался.

– Только будь осторожен, умоляю тебя! Это опасно. Никому, кроме са-

мых близких.

Он прикрывает окно, извлекает из кармана рубашки листки, присажи-

вается на кушетку и читает вполголоса, мощно жестикулируя, как это делает

на сцене, оскаливая зубы, переходя с полного голоса на сводящий с ума ше-

пот. Меня особенно зацепила тогда строка: «…Четки чиновничьих скрепок

гусеницами обернулись». Такая зримая, вещная, физическая трансформация

скрепки, образа унылых шестидесятых годов, в грубую неизбежность втор-

жения, и стыд русской интеллигенции за «охотнорядские хари» с их «мото-

ризованной плеткой», занесенной над народами Пушкина, Петефи, Яна Гуса.

Мы говорим о пражских интеллектуалах, хватит ли у них сил выстоять,

не впасть в отчаяние, не позволить себе саморазрушения. В Праге наши об-

щие знакомые. Среди них разные люди: аристократы культуры, нигилисты,

самоуглубленные индивидуалисты, страстные максималисты, все воспита-

ны на великой русской литературе. Говорим о Ганзелке и Зикмунде, вспоми-

наем, какими мы их видели в Сибири – что с ними?

Оставалось только гадать.

В эти дни в Москве я повидался с Юрием Левитанским, старым прияте-

лем по Иркутску. Полноватый, с короткими усиками на округлом лице, с чел-

кой на лбу, он третьекурсником добровольно ушел на фронт, был пулемет-

чиком, и в чине лейтенанта пехоты освобождал Прагу и Будапешт. Он с

усмешкой смотрел на политическую суету; говорить предпочитал не с вла-

стями, а со временем и пространством, но под письмами интеллигенции в

защиту Солженицына, Синявского, Даниэля была и его подпись.

Мы прогуливались по Страстному бульвару.

Видишь ли, говорил Юрий, наш срок пребывания на этой земле очень

краток. У меня даже формула есть: жизнь долгая, а проходит быстро. Но

большинство людей, и интеллигенция тоже, этого не хотят слушать. Что бу-

дет через тридцать три года им неинтересно. А мне только это и интересно!

Что будет в нашем отечестве через три часа, я не знаю абсолютно, может

быть самое невероятное, а что через три десятка лет будет, я примерно

представляю. Ибо есть вещи, которые не зависят ни от партий, ни от прези-

дентов, ни от кого. Они могут, участвуя в этом процессе, как-то его замед-

лить или ускорить, но остановить не может никто. Это иллюзия, будто одни

выбирают социализм, другие что-то иное. Пустая терминология, ничего не

определяющая. Направление движения может меняться на каком-то корот-

ком отрезке времени, но для истории это неважно 14.

Левитанский бывал в Чехословакии и Венгрии после войны, любил

народы и культуру этих стран, переводил их поэтов (близкого ему по духу

Владимира Голана и др.), его тоже там знали, любили, переводили. Но с не-

которых пор он стал вспоминать о военных годах с чувством горечи и стыда.

Как он потом для себя определит, стал понимать, что вместе с другими нес

народам Восточной Европы частичку, по его словам, своего же рабства. «Да,

от Гитлера я их освободил, но от себя, от себя – увы!»

Мудрый человек, он одним из первых в своем поколении, а из русских

поэтов ХХ века, возможно, первым, освободился от мифологических пред-

ставлений о прошедшей войне, которые складывались в мировосприятии

народа, одержавшего победу, в своей истории величайшую. Вместе с осво-

бождением от внешнего врага победители несли в соседние страны приня-

тый у себя большевистский вариант марксизма, сталинский тоталитарный

режим. А с этим – подавление личных свобод, участие переориентированных

стран, пусть невольное, в планах Кремля установить над миром или его ча-

стью свой патронат.

Мы присели на скамейку.

– Наше поколение называют фронтовым. Третьекурсников в армию то-

гда еще не брали, мы пошли сами. Я был младший, и кличка у меня была Ма-

лец. Мы строем пели антифашистские песни, уверенные, что немецкий рабо-

чий класс, как нас учили, а за ним пролетарии Европы протянут братскую

руку помощи и осенью мы с победой вернемся домой. Подумаешь, делов-то!

Но все пошло не так. И теперь наши танки с теми же словами о помощи рабо-

чему классу Чехословакии снова на чужой земле. . Да, я не вышел на Красную

площадь с протестом. Но я не ходил на нее и с другими, противоположными

лозунгами

Левитанский достал листки. Это были лирические строки о Чехослова-