Я иду гулять

Она родилась в конце прошлого века. Никто, правда, не знает точно, в каком году. Потому что она вроде когда-то прибавила себе два года возраста, чтобы ее взяли на работу. Так и осталось. Ее еще в 1912 году привезли из деревни в Москву, и она последующие бойкие для трамвая годы работала кондуктором, а с 1937 года до пенсии - контролером. Она очень много повидала в трамвае и из трамвая. Один раз - она рассказывала - был страшный мороз, впрыгивает к ней гражданин:

- Кондуктор! Кондуктор, ничего не знаешь?

- А что?

- Ленин умер...

А потом как-то вбегает один:

- Кондуктор, слышала?

- Что такоича?

- Война!..

Теперь годы были уж не те, все проявлялось вяло, а раньше (мне так говорили) Полинка играла заметную роль во дворе. Она знала все и про всех. И она могла, если что, потягаться с любой скандалисткой.

Скандал - это было самое главное событие во дворе. Я застал скандалы. Они заключались в том, что две скандалившие выходили на пороги своих квартир и начинали кричать на какую-либо из тем.

У скандала были свои законы. Кричать нужно было не все, а только то, что нужно. Например, как можно громче повторить все угрозы, три раза - чтобы весь двор слышал (а двор слушал), что та - угрожает, и конкретно чем.

И еще моя соседка была до войны во дворе богатая: у нее с мужем, шофером, были зеркальный шкаф и велосипеды. После они разошлись (он был пьяница), и он при мне лишь изредка приходил, но у них ничего не получалось. Однажды в такой приход он сломал ей ребро (сел в тюрьму - тут, через дорогу, в Бутырскую), а она обварила его кипятком.

Мы переехали в эту квартиру из соседней, когда мне не было года. Полинка сделала мне к моей первой годовщине подарок, которым потом всегда очень гордилась - ночной горшок ("самое что ни на есть нужное!"). Я ее обожал, звал даже мамой, меня было невозможно выманить из ее комнаты. Она меня тоже обожала. (Потом, когда я уже вырос и она передавала мне, что "звонили из радива" - которое стояло всегда под салфеткой у нее на комоде! она плакала иногда, потому что я стал таким "большим человеком", а был таким маленьким.) Вообще все тогда было между нами хорошо. Я помню (очень давно), как на Полинку напал ее пришедший муж, а мама заступилась за нее. А отец за маму, и наше всеобщее дело победило.

Когда мы дружили, бывало очень хорошо. Я учился во вторую смену, она уже не работала, и по утрам мы были одни в квартире. Я прятался и слушал, когда затопают ее (особые, самошвейные) тапочки? А она уже знала, и шла, и говорила как бы про себя, но нарочно громко:

- Куда же девался этот поросенок худой?.. Где же это собачье мясо?..

А я сидел под роялем и балдел от удовольствия, не шелохнувшись.

Когда мы приезжали домой после лета, мы с ней соскучивались друг по другу, обнимались, и я целовал ее в улыбающиеся щеки, как в ласковые праздничные пирожки.

И опять были наши будни. Она смахивала последние крошки со своей старенькой клеенки, и делалось уютно, хорошо, и от радости хотелось поерзать на стуле. Потом доставала свои старые, особенные карты, снимала резинку и отдавала их мне. Я сдавал, а она ревностно глядела, чтобы я делал все аккуратно, не кощунствовал, и раздражалась, если у меня карта открывалась. Но тут же добрела. Я предлагал ей, как она это делала мне, снять полколоды. Но сама она отвечала: "С дурака шапку сними!"

И мы играли. В дурака, а особенно - в девятку (вдвоем!). Я выигрывал, даже дошло до рубля, но она все равно была рада игре.

У нее было самое маленькое образование, какое только может быть. Но она была интересным человеком, ни на кого не похожим, не просто какой-то старушкой, это слово к ней не подходило. ("Мне большие люди говорили, полковники, что то, что есть у меня в голове, это совсем не плохо").

И, приходя из школы и едва успев развязать галстук, я сам собой оказывался в ее комнате... В этой комнате были ее любимые, всегда странные вещи: глиняная обезьянка с подвязанной рукой (очень любимая), собачка на зеркальном шкафу - как бы сбегающая вниз, фарфоровый охотник с собакой, позолоченные огромные часы с фигурками, не могущие ходить. И многочисленные картины с обнаженными амурами. Картины эти под стеклом были развешаны так, что лежа на диване затылком к окну в них, как в перископ, можно было видеть в окно, кто во дворе пошел.

Полинка говорила и мне: "Полежим культурненько" - то есть на диване, положив ноги на стул (по росту мы тогда были одинаковыми, только я в несколько раз тоньше). И она, оторвавшись от картин, рассказывала мне разные истории, которые с избытком происходили в прошлом. Вот одна из них.

В 1928 году едут они, как всегда, а как сворачивать за Красной площадью к Москве-реке - трамвай на бок кувыркнулся, и одно колесо над водой повисло.