Я иду тебя искать

Она позвонила в мою дверь рано утром. Часов, что ли, в семь. Накануне вечером я после работы посещал Гришу, потом заезжал к Алене, застал там Виктора, страшно разозлился, как будто в его присутствии было для меня что-то неожиданное, с испорченным настроением поехал домой, проколол колесо, целый час ставил запаску, у подъезда вспомнил, что дома нечего жрать, развернулся, потащился в магазин, взял черствый батон и кусок колбасы, отстоял очередь в кассу, которая на мне сломалась, полчаса ждал, когда ее починят, бросил к чертовой матери батон и колбасу, с пустыми руками, голодный, добрался наконец до дома и как был, в одежде, рухнул в постель. Было это часа в два ночи. И вот — пожалуйста! — в семь утра звонок в дверь. Я сполз с кровати и с закрытыми глазами поплелся в прихожую. Тут бы мне спохватиться и задать себе вопрос: кто бы это мог быть? Но спросонья я совсем потерял бдительность, рывком распахнул дверь и практически упал в объятия Жени. А упав, мгновенно испугался, от испуга проснулся и как ужаленный отскочил назад. Однако Женя на меня не смотрела. Ей было не до меня и не до шалостей. Лицо ее было хмуро. Она выглядела озабоченной. Засаленный халат висел на ней мешком. Волосы торчали жирными клоками. Я подавил инстинктивное отвращение и вежливо поинтересовался, какого хрена ей надо в моей квартире в семь утра.

— Да ладно, — неприветливо пробурчала Женя. — Не строй из себя недотрогу. К тому же на тебя никто не претендует. Давай, это… пусть возвращается, так уж и быть.

— Кто? — помотав в смятении головой и решительно ничего не понимая, спросил я.

— Не прикидывайся! — раздраженно прикрикнула Женя. — Конь в пальто! Гриша ваш разлюбезный! Пусть возвращается, пока я не передумала!

Развернулась и пошла к себе.

Я тоже вернулся к себе, налил в стакан холодной воды из-под крана, залпом выпил и в изнеможении плюхнулся на стул. Зачем ей опять Гриша? Соскучилась, что ли? Или хозяйство пошло вразнос? Или перед родами решила обеспечить себя надлежащим уходом? Или… неужели пожалела? Да, но что же я сижу! Немедленно бежать! К Грише! Немедленно забрать его из больницы! И привезти сюда! А если… если дело зашло слишком далеко? И мы опоздали? И процессы обезжизнивания в его организме уже необратимы? И он никогда не придет в себя? Что ему там кололи? Сколько таблеток мы в него всунули? Я схватил телефон, отменил все деловые встречи, принял холодный душ, почистил зубы, надел чистую рубашку и помчался в больницу.

Формальности заняли полчаса. Гришу мне отдали без возражений. Пришлось грузить его в машину, как реквизит. Я чувствовал себя Ильичем, который на коммунистическом субботнике волочет бревно в салон машины марки «лендровер». Гриша по-прежнему не шевелился и вообще не проявлял никаких признаков жизни. В машине он сидел, вернее, почти лежал с закрытыми глазами, а когда мы подъехали к дому и я открыл дверцу, так и остался сидеть недвижим. Кажется, он не понимал, что с ним происходит. Я с трудом выколупал его из салона и, взвалив на себя, потащил в подъезд. В лифте попытался прислонить к стене, но у него подкашивались колени, словно он был на шарнирах, так что мне пришлось одной рукой его придерживать, а другой, извернувшись, нажимать кнопку. Ладно, главное, что доехали без жертв.

Женя открыла нам дверь и молча впустила в квартиру. Я перекинул Гришу через плечо и внес в прихожую. Также молча Женя указала на диван, куда я с облегчением сгрузил Гришу. Раздался плач ребенка. Гриша шевельнулся.

— Ты свободен, — объявила Женя, животом выталкивая меня в коридор.

Хоть бы спасибо сказала! Да черт с ним, с ее «спасибо»! Случилось чудо: на звук ее голоса Гриша приоткрыл глаза. Я кивком указал на него Жене. Она обернулась. Гриша садился на диване. Увидев Женю, он встрепенулся, покрылся нежно-розовым румянцем и проблеял слабым голоском:

— Ребенку пора давать кефир. И не найдется ли у вас немного жареной картошки для меня?

— Кефир в холодильнике. Надо подогреть. Картошка на балконе в полиэтиленовом пакете. Пожарь мне тоже, можно с салом, — сказала Женя, не двигаясь с места.

Гриша резво вскочил и приступил к работе. А я отправился к себе. Теперь я был за него спокоен.