Я – инквизитор

Ссутулившись, Андрей брел по изъеденному жизнью тротуару, и чертова слякотная зима понемногу вытягивала из него силы. От мира остался только «хлюп-хлюп» собственных шагов. Ни лица мужчин, ни ноги женщин его уже не интересовали. И наплевать, достанут ли сегодня «тобольцы» или нет. Максимум надежд: чтобы на чердаке на Советской не было засады. Чтобы согреть на спиртовке кружку чаю, залезть в спальник и наконец расслабить ноющие мышцы. Только одна ночь — и ему будет довольно.

Еще один нищий. Бр-р! В такую погоду, на чертовом мокром асфальте! Нет, не на асфальте, на коврике пенопленовом. А все-таки мерзостно. Ласковин перешагнул через вытянутую напоказ, обмотанную грязными бинтами ногу… и остановился. Покопавшись в кармане брюк, выгреб несколько влажных смятых бумажек и опустил в суповую тарелку на костлявом колене. Не этому — тому!

Ласковин вспомнил, что в доме по другую сторону проспекта живет его хороший знакомый. И не ведает о том, что бредет сейчас Андрей мимо в говенном плащике, ссутулившись, как больной артритом. И податься Ласковину некуда. Знал бы — небось позвал бы в гости, накормил-напоил, спать уложил… Вот так, Андрей, и наводят бандюг на хорошего человека!

Нет уж! Место Ласковину — на чердаке. В темном углу под трубой отопления. И тихо лежать, а то там, за стенкой, в мансарде, люди живут. Услышат — милицию вызовут: ишь, бомжей развелось! Спалят дом — сам бомжом станешь!

Милиция. Легки на помине. Ссутулившись еще больше, Андрей разминулся с тремя ментами, и те «проехались» по Ласковину равнодушными взглядами. Не по человеку — по одежде.

«Одно хорошо, — подумал Ласковин, — габариты у меня скромные. Был бы такой шкаф, как Митяй, — торчал бы в толпе, как Александрийский столп. Большой, конечно, неплохо: вес, внушительность. Но в конкретном случае, когда голова над толпой, в плечи ее не очень-то втянешь. А уж в спину широкую стрелять — одно удовольствие!»

Андрей нащупал в кармане влажный металл. Ма-аленькие такие пульки! Да, не поучи его в свое время Слава — сидеть бы этим пулькам у него под брюшным прессом. А ведь учился — недоумевал. На хрен советскому каратэку уход от огнестрельного? Недоумевал, но выучился. Сэнсэй сказал: делай, значит так делай и не сипи!

Ласковин улыбнулся. Это были хорошие мысли. Обычные. Живые. Захотелось есть. Тоже добрый знак.

Андрей остановился у киоска, купил «Сникерс». Зайдя под арку, сбросил с головы капюшон, набухший от сырости, — стало еще легче. Ел, поглядывая на улицу. Здесь, в тени, было относительно безопасно. Сухо и можно спину распрямить…

— Извините, сигаретки не найдется?

Девушка! Блин! Что ж ты, милая, со спины подкрадываешься? Если человека в одночасье деклассировали и включили в охотничий список, он ведь и бабахнуть может. С испугу. Или влепить уракен в висок, не оглядываясь… по такой головке.

Андрей выдавил улыбку, как остатки крема для бритья:

— Не курю, простите.

Девушка улыбнулась, прицокнула каблучками. И не уходила. Ждала чего-то. Ласковин пожалел, что откинул капюшон.

«Иди, милая, — мысленно попросил он. — Иди отсюда!»

Худенькая блондиночка, глазки большие, подкрашенные. Губки — тоже. Молоденькая совсем, лет девятнадцать.

«Нет, девочка. Нынче со мной дружить — беспокойное занятие».

— Не курю, — сухо повторил Ласковин.

— А-а-а…

Стоит, смотрит, улыбается уголочком накрашенного рта. Эдак «беспомощно»…

Андрею вдруг показалось, что перед ним призрак. Призрак прошлого…

«Мужчина, у меня подъезд такой те-емный! Вы не проводите меня, мужчина, а то мне стра-ашно! Марина меня зовут!»

Славная, наверно, девушка. И впрямь чем-то на бывшую жену похожа. Как черно-белая фотография — на цветную.

«А куда ты идешь, Андрюша? Так поздно?» На блядки иду, куда же еще? Сама ведь трубку снимала, слышала: Конь звонил.

«Ты возвращайся, Андрю-уша, пораньше! А то мне спать одной ску-учно!» Возвращусь. Непременно. Если башку не проломят!

Стоит, блондиночка крашеная, ножками перебирает, «цок-цок». Головка — набок. Кошечка. Смотрит. Шрамом на носу заинтересовалась. Хороший шрам.

— Это, — грубо сказал Ласковин, коснувшись носа, — от сифилиса, поняла?

Фыркнула. Повернулась на каблучках, зацокала прочь.

Зря, конечно, обидел. Это потому, что издерган, потому что Маринку не к месту вспомнил. Дура баба. Родила бы — жила как положено. Так нет, за фигурку свою боялась. Боялась, бросит ее Ласковин, если красоту растеряет. За работу свою боялась ар-ти-сти-ческую. (Педиков этих, кутюрье а-ля рюсс, передавил бы. Костюмчики — зараз не проблеваться. Месть «голубой» братии нимфоманкам.) Бабы, они умные-умные, а в каждой внутри — дурь какая-нибудь. А может, зря девушку спугнул? Переночевал бы в уютном гнездышке. В ласке и заботе. Да стоит ему рубашку снять — любая женщина растает. И не потому, что сложен как надо, а потому, что ранен! А русской женщине заботу проявить — куда там постельные развлечения! И это правильно. Забота — правильно, и то, что девочку отшил, — правильно. Кто поручится, что не пасут его? Что не вытащит девочку из постельки ублюдок Крепленый со товарищи?