Я к вам пришел!

«Эта Анечка — колымский вариант людоедки Эллочки Щукиной — прибыла сюда «за длинным рублем», чтобы в дальнейшем посрамить своими туалетами если не дочку Вандербильда, то уж во всяком случае всех модниц своего родного города Бузулука».

«Что вы! — жест древнеримской матроны. Возмущенное подрагивание мочальных крашеных кудряшек...» Ничего не скажешь, доброе, благодарное описание этой сердечной, непосредственной девушки... Еще пример:

«По вечерам мы с Антоном даже ходили иногда в гости. Да, в гости!.. — к начальнику нашего лагеря Тимошкину... Антон лечил и самого Тимошкина, и его бело-розовую вальяжную жену Валю от подлинных и воображаемых болезней, и они оба души не чаяли в обходительном докторе... От Тимошкина и его жены мы не скрывали своих отношений... Услышав однажды от доктора, что Земля — шар, вращающийся вокруг собственной оси, наш начальник именно так отреагировал: «Скажешь тоже!»

Получили за «нечаяние души» и гостеприимство!

Несколько слов о главе «Веселый святой». Она посвящена Антону Яковлевичу Вальтеру. Я знал его много лет, относился к нему с симпатией, и он платил мне тем же. Я не заметил в нем каких-либо выдающихся качеств. Добрый нрав, приветливость. Это тоже кое-что стоит, но для «святости» этого мало. Нрав его я не назвал бы веселым. Чувство юмора, когда оно есть, скрыть невозможно. Его врачебный уровень был рядовым, врачебный опыт приобретен в лагере. Я не заметил ни душевной тонкости, ни блеска интеллекта, ни эрудиции. Его частная гомеопатическая практика вызывала к себе скептическое отношение.

После реабилитации, во второй половине 50-х годов Гинзбург и Вальтер из Магадана уезжали во Львов. Перед отъездом Антон Яковлевич зашел к нам проститься и, вынув из портфеля общую потрепанную тетрадь в клеенчатой обложке, сказал, кладя ее на стол:

— Вы медицински грамотный человек, Борис Николаевич!

Я поглядел на него вопросительно.

— Я серьезно, — сказал Антон Яковлевич и подвинул ко мне тетрадь.

— В этой тетради изложены азы гомеопатии. Я с нее начинал. Теперь я знаю больше, чем здесь написано. Это хороший кусок хлеба. С маслом, — добавил он. — У вас это прекрасно пойдет. И будете еще долго меня благодарить.

— Я уже сейчас благодарю вас, Антон Яковлевич. Но это не для меня. Возможно, как фельдшер я и грамотный, и опытный. Но этого мало. К тому же я скоро получу диплом инженера...

— Скажите! Сто пять рублей. У вас же семья!

— Не для меня это, Антон Яковлевич, спасибо.

— Я оставляю эту тетрадь, не торопитесь ее выбрасывать. Она вам еще пригодится.

Я не стал его огорчать. А когда он ушел, пролистал тетрадь. Исписанная не до конца почти детским почерком, она предлагала пути исцеления почти ото всех существующих в мире болезней. Я понял, что гомеопата из меня не получится.

В Магадан доходили слухи, что у Вальтера во Львове огромная практика. К нему паломничество. Врач из Магадана! Из заключенных!..

Допускаю, что только любящий способен видеть все достоинства человека. Все же при всем моем добром к нему отношении он не казался мне ни святым, ни веселым. И в главе «Крутого маршрута» Е. С. новых черт в нем мне не открыла. Мне показалось, что она, считающая себя интеллектуалом и эрудитом, хотела поднять его в глазах своего круга, чтобы объяснить их «неравный брак». Вальтер не делал никому зла, никто не отзывался о нем плохо. А это не так уж мало!

Евгения Семеновна Гинзбург — комсомолка двадцатых годов, историк, воспитанная на первоисточниках марксизма-ленинизма, член ВКП(б), восстановленная в партии после лагеря, принимает католичество, его обрядность, крещение, исповедь, посещение костела. Мне понятна вера в душе, вера в себе, где мысли и поступки диктуются нравственными принципами религии. Такую веру я всячески приветствую. Духовную метаморфозу Гинзбург понять не могу.

Вторую часть «Крутого маршрута» мне довелось прочесть сравнительно недавно. С каждой главой, с каждой страницей росла моя настороженность, а иногда и сопротивление тому, в чем хотели меня убедить. Когда я дошел до Беличьей и закончил ее описание, я был и подавлен, и растерян, и возмущен. Я не мог сразу понять, зачем вся эта «чертовщина» понадобилась Жене Гинзбург. Я еще раз внимательно и придирчиво прочитал вторую часть. И многое теперь уже видел другими глазами. Повесть я заставил себя дочитать до конца. Я сразу подумал, показать Нине Владимировне главу, посвященную Беличьей или не показывать?

Пока шло описание самой «главврачихи» Савоевой, описание внешности, Нина Владимировна звонко и заразительно смеялась. Когда же дошло до поношения ее детища — больницы и порядка в ней, обрушилось тягостное чувство несправедливости.

Я стал терять веру в мемуарную литературу, автобиографические повествования, к которым относился с непосредственностью и доверием, полагая каждое сказанное слово документом, точным и ответственным. К собственным воспоминаниям я подходил с этой меркой. Стремился, во всяком случае.

Рассказывая о Беличьей, я не мог обойти молчанием Женю Гинзбург, которую знал с Беличьей до последнего ее дня.