Я к вам пришел!

Сюжет с дровишками, за которые она с санитаром якобы отдавала ведра «баланды» и «мешки хлеба» — фантасмагория. Ведра супа и мешки хлеба в лагерной больнице, остающиеся после раздачи в палате на 15 койко-мест, — это смешно. Хорошо, если лишнюю миску супа удавалось санитару выкрасть для себя или помощника из больных. Да еще на Беличьей при «грозной главврачихе Савоевой». Именно при ней обкрадывание больных, небрежное, недобросовестное выполнение врачебных назначений считалось самым тяжким преступлением и грозило увольнением из больницы. Это знали все. Кроме всего прочего, больница хорошо отапливалась. В двух отделениях Савоева оборудовала паровое отопление.

«Сюжет» с дровишками не нов, свой вариант был рассказан в тасканском периоде: «Второй мой визитер — уголовник был поставщиком двора — он носил мне дрова...» И так далее...

Я, проживший 35 лет на Колыме, 8 из них — в лагере, не встречал уголовника, собирающего «дровишки» и продающего их за кусок хлеба в вольном стане. Этим занимались мы, «политические». А блатари-уголовники отнимали у нас хлеб и дрова.

Описанию морга, в котором Гинзберг никогда не была, являясь сестрой-хозяйкой оздоровительного пункта, могли бы позавидовать фильмы ужасов.

«Аллейки, клумбочки... Новая рентгеноустановка... Чистая кухня и повара в белых колпаках... Даже научные конференции заключенных врачей... И ежедневно, еженощно работал беличевский морг, все повышающий свою пропускную способность.

В морге хозяйничали блатари. Отъявленные урки... Они свежевали, рубили трупы на куски».

«Потом я попыталась сосчитать, сколько человек умерло на моих руках... Получалось что-то близкое к тысяче...»!!!

Это в несуществующем туберкулезном отделении (палате пневмоников), где она пребывала чуть более месяца! Или менее.

Никогда на Беличьей не было никакого спецконтингента, никаких белокурых мальчиков прибалтов. НКВД никогда не перемешивало своих подопечных, тщательно разделенных на спецкатегории.

За три года моей работы в этой большой больнице вряд ли я насчитаю четыре-пять десятков вскрытий, на которых обязательно присутствовали все врачи больницы со своими фельдшерами. А присутствовали на всех вскрытиях обязательно. И в этом был глубокий смысл: призыв к милосердию и повышению ответственности. Возможные ошибки вскрывались прилюдно. Все это продумано и введено в жизнь девчонкой, три года назад окончившей институт.

Самая низкая смертность по всем больницам лагерной Колымы была в больнице Севлага. Именно поэтому там не держали врача патологоанатома. Он не имел бы постоянной работы. Вскрытие производил фельдшер Синельников, патологоанатомический диагноз устанавливался врачами коллективно. В морге, часто подолгу пустующем, был одноногий сторож с каким-то пунктом 58-й статьи.

В штате и обслуге больницы не было ни одного уголовника, «урки», блатаря. Главный врач имела на этот счет твердое мнение. Три бытовика было на Беличьей: старший повар Александр Иванович Матвеев (дядя Саша), бывший шеф-повар ресторана на московском ипподроме, нарядчик Пушкин, ведавший лагерными документами, и бухгалтер. Последние два проходили по штатному расписанию комендантского ОЛПа в Ягодном.

В 1942 году, приняв больницу, первое, что сделала Н. В. Савоева,— добилась права хоронить умерших в белье, чего до нее не делалось. Шла война, в лагере не хватало белья. И тем не менее... Она нашла убедительные доводы. Требование ее было удовлетворено.

Все в повествовании Гинзбург в этой части «Крутого маршрута» на том же уровне достоверности...

Хочу понять, зачем это понадобилось Жене Гинзбург? Столько страшного и трагического было вокруг нее в том же женском лагере на Эльгене, что можно было бы рассказывать, захлебываясь слезами, с истинной болью сердца, не прибегая к топорному вымыслу. Но на Эльгене Е. С. была на благополучном этаже лагерного бытия, сама не варилась на дне этого котла. К женщинам-работягам относилась высокомерно, смотрела сквозь них. Об этом говорят многие, знавшие ее по Эльгену.

Еще одну интересную черту проследил я, читая «Крутой маршрут»: проявление небрежения к людям, сделавшим ей доброе, выручавшим в беде.

В деткомбинате на Эльгене работала медсестрой вольнонаемная девушка, договорница Анечка. Много доброго делавшая всем: и детям, и «мамкам», и лично Евгении Семеновне — тюрзачке, «троцкистке», лишенной права переписки. Анечка пересылала письма Е. С., минуя лагерную цензуру. Она рисковала и притом весьма серьезно, время было нешуточное. Как о ней пишет Гинзбург:

«При всем том, Анечка была очень добра, чувствительна, легко плакала от жалости к больным детям и злополучным матерям, совала кормящим «мамкам» куски сахара и конфеты. Мне она всегда оказывала неоценимую услугу: передавала мои письма к маме «через зону».

Эта «простецкая бузулукская деваха» берется послать телеграмму Гинзбург на волю, рискуя собственной свободой. Е. С. продолжает портрет: