Я к вам пришел!

Я крайне удивился ее словам. Напомнил, что на Беличью ее привезли в конце 1943-го или в начале 1944-го на правах больной и во спасение, что на Беличьей туберкулезного отделения никогда не было. Когда я освободился в ноябре 1945 года, она еще оставалась на Беличьей. Напомнил ей, что рядом с палатой пневмоников на 15 мест, которую она называла туберкулезным отделением, у нее была изолированная отдельная комнатка, что до нее там жил годы врач Каламбет и никто из медицинского персонала больницы не имел таких условий, жили по двое, по трое, по четыре при своих отделениях. В отделении она была всего около месяца, после чего стала администратором, сестрой-хозяйкой ОП, дома отдыха для бурхалинских забойщиков. Том и вовсе у нее была отдельная, светлая с изолированным входом комната. Мало кто из семейных договорников имел тогда подобные условия. Питалась она из котла отдыхающих, а для них готовили отдельно, разнообразнее и калорийнее больничной пищи. Все заключенные врачи и фельдшера ели из больничного котла по «общему столу».

То, о чем я говорил, привело ее в замешательство, тем не менее она продолжала настаивать, что была на Беличьей всего пять месяцев. Я сперва недоумевал и горячился, потом рассмеялся. Я сказал, что у нас сохранились групповые снимки разных лет, 1945-го и 1944-го годов, на которых она есть и выглядит очень неплохо.

— Вы можете мне показать фотографии? — спросила Е. С. после раздумья.

— Могу, — сказал я.

Мы поднялись к нам в дом, сели на диван. Е. С. с любопытством осмотрела комнату, спросила, где Нина Владимировна. Я сказал, что она в Магадане, поехала помочь дочери и внучке. Довольно быстро разыскал фотографии и разложил перед ней. Е. С. рассматривала карточки с интересом, разглядывая подолгу, потом сказала:

— Борис Николаевич, дайте мне их на несколько дней, я попрошу мужа, чтобы он переснял.

Я положил фотографии в конверт и отдал ей. О сроках ее пребывания на Беличьей мы больше не спорили. Фотографии она мне вернула, как обещала. С последним ее мужем, Евгением Николаевичем, я лично знаком не был.

Уже много лет спустя я понял причину удивительного «провала» в памяти Евгении Семеновны. Я понял, когда познакомился со второй частью «Крутого маршрута», в которой описывались ее лагерные «страдания» и «мытарства». Во второй части она говорит и о Беличьей, творит небылицы зло, исступленно. И свое «краткое» пребывание там живописует, как один из кругов ее лагерного ада. А по повести она пребывает на Беличьей с августа 1944 года до зимы 1946-го. Благополучное, почти барственное ее положение на Беличьей портило образ страдалицы, страстотерпицы, выведенный в «Крутом маршруте».

Понятными мне стали и ее «пять месяцев» на Беличьей, и то, почему второй части «Маршрута» она не хотела мне показывать. Я вспомнил слова жены, она говорила мне как-то в Москве: «Ты знаешь, на узком тротуаре нашей улицы я несколько раз встречала Гинзбург с кем-нибудь из приятельниц. Каждый раз она делала вид, что не узнает меня или вовсе не знает. Почему бы?» Я пожал плечами...

Думаю, когда писалась вторая часть повести, Евгения Семеновна была твердо уверена, убеждена, что ни с кем из знавших ее по Беличьей она больше никогда не встретится. Тем более в Москве.

«ЗЭКА — БЭКА — ЭСКА»

«Крутой маршрут», его первую часть, я прочитал в доме Евгении Семеновны Гинзбург в авторском машинописном варианте. Я проникся искренним сочувствием к трагической судьбе этой женщины. Хороший язык повествования оставлял чувство удовлетворения, веры в исповедальную искренность и достоверность.

Вторую часть этой повести, посвященной преимущественно лагерному периоду, я прочел много лет спустя, когда автор уже покинула земной приют. Места, события и люди, о которых рассказывается в повести, мне близки и знакомы. Поэтому чтение второй части невольно контролировалось знанием предмета, собственным опытом. Я же, читая, все чаще и чаще обнаруживал произвольный отход от факта, несовпадение и несогласованность дат, местами буйная расцвеченная фантазия при описании событий, никогда не имевших места. Мое хрестоматийное представление о мемуарах, воспоминаниях, автобиографическом повествовании — восставало.

Лагерная колымская частушка начинается словами: «Колыма ты, Колыма, чудная планета!..» Чудеса в повествовании Гинзбург начинаются с высадки на колымский берег бухты Нагаева. С парохода «Джурма» (в трюме которого привезли и меня) она попадает в больницу Маглага. Врач Клименко, жена следователя НКВД, ежедневно приносит ей «из дома вареную курицу и другие калорийные продукты» (1939 год! Магадан). Трогательно, конечно, но слишком неправдоподобно. В течение более двух месяцев нахождения в больнице у Е. С. прошли «истощение и цинга». Где она успела их обрести еще до лагеря?