Я к вам пришел!

Наступила тягостная тишина - каждый на свой лад рисовал себе этот сказочный образ. В душе каждого шло борение. Но отвечать надо было честно. И сколько я помню, с некоторой стыдливостью, прикрытой грубой шуткой, предпочтение отдавалось буханке хлеба. Я, к стыду своему и самопосрамлению, не являл собой исключения.

СТАВКА

В свои  первые колымские зимы на Верхнем Ат-Уряхе я часто встречал одного "3ахара Куьмича" в столовке, в санчасти, на территории лагеря. Рослый, одутловатый,  натянувший  на  себя все свои лагерные тряпки: суконная портянка на шее,  вафельное полотенце под шапкой в роли подшлемника,  бушлат перетянут проволокой, чтобы не поддувало. Он ходил широко расставив ноги,  переваливаясь с бока на бок, похлопывая белесыми ресницами. Думаю, что тогда ему было давно за сорок.

Кто-то из нашей палатки,  в которой размещалось до ста человек  и более, сказал в моем присутствии, показав на него:

- Ливидов, ленинградский журналист. В прошлую зиму умудрился  отморозить себе детородный орган. С тех пор поддерживает в аварийном состоянии. В забой его не пошлешь. Кантуется. Интересно на сколько ему хватит? Ха-ха.

Я тоже вошел во вторую колымскую зиму. Обморожены щеки и нос,  поморожены  большие  пальцы  обеих ног.  Сколько раз примораживал,  руки. Но,  чтобы то место роковое,  излишнее почти при всяком бое... Надо суметь!

Фамилия Ливидов меня затронула.  Я вспомнил некогда читанную  или слышанную эпиграмму:

Ливидов от  ума  большого 
Стал  подражать Бернанду Шоу.
Но то, что хорошо Шоу,
То у него не хорошоу.

Эпиграмма эта мне очень понравилась. 

А ведь и впрямь  нехорошо. Как это его угораздило? За 12 лет в лагере, за 35 на Колыме видел я отмороженные пальцы, обмороженные носы и  щеки. Целиком  замерзали  люди и везли их с участка прямо в морг. Но, чтобы... Не встречал более и не слышал не про сто, пятьсот или шестьсот граммов черного непропеченного хлеба.

Не думаю, что это был тот Ливидов, которому сатирик посвятил свою эпиграмму. Нет уверенности, что и фамилия бедолаги - Ливидов. Но локализация отморожения - редчайшая, если не единственная.

О чем же говорит все это? Думаю, вот о чем: на карту была поставлена жизнь, и человек выбросил свой последний козырь. А мы голодные, холодные, тоже помороженные и не единожды, над ним смеялись. Но разве это смешно?  Это ужасно!  Это страшно!  Это бесчеловечно! Значит так низко пали мы сами, так низко упала цена нашей жизни.

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

Знаете ли вы, что такое пайка хлеба, кровная пайка? Не знаете! А между тем, нет понятия более емкого, чем понятие " кровной пайки". Это не просто пятьсот или шестьсот граммов черного непропеченного хлеба.

Кровная пайка - это все! Это - жизнь, добываемая ежедневно ценой непрерывных страданий, ценой унижений, ценой непосильного, иссушающего тело и душу труда. Это - божество, к которому обращены все мысли и помыслы в долгие и мучительные часы бодрствования и в короткие часы мертвого, без сновидений сна. А еще это - тот блуждающий в непроглядной тьме огонек, бледный неверный свет которого зовется надеждой.

Это случилось под новый 1939-й год. У человека украли пайку. Украли его кровную пайку. ЧП!.. Но это ЧП - для одного человека, для самого юного из слабосиловки Крицкого, из той самой бригады, что на четвертом участке в ночную смену еще с сентября бьет ломами вертикальные бурки. Это мое ЧП. За окном мороз пятьдесят. Все произошло в течение двух-трех минут, пока я добежал до уборной и вернулся обратно. Теперь можно кидаться из стороны в сторону, можно необученным ртом изрыгать самые отвратительные ругательства и проклятия, можно плакать, кусать в исступлении руки. Даже к совести можно взывать... Напрасно. В бараке более ста человек.

"Интеллигент. Гнилой никчемный интеллигент", - шептал я в отчаянии, - не мог взять с собой в уборную хлеб, как это делают все. Ну подыхай же теперь, подыхай! Так тебе и надо"...

- Что ты мечешься, как курица с отрубленной головой? - услышал я простуженный голос Крицкого. - Кто же хлеб кладет под матрац? А еще грамотный! Вас что же с дарвинизмом совсем не знакомили? Серьезный пробел. Вот как это у сэра Дарвина сказано: "Умри ты сегодня, а я - завтра!" Рекомендую запомнить.

Он поглядел на окурок, еще раз затянулся, обжигая губы и пальцы, и протянул мне:

- На покури! Аппетит отбивает. Возле моего лица повисли ноги, завернутые в тряпки. С нар спрыгнул Иван Гуменюк. Он внимательно оглядел меня своими спокойными серыми глазами, потом сказал:

- Хлеба не дам. Осталось грамм триста на ночь. Есть у меня два талона на ужин, днем подработал. Крой в столовую. До развода еще полчаса.

Два черпака овсяного супа не сгладили горечь утраты, не утолили голода.