Я к вам пришел!

— А что, Яков Учень, ты делал в Польше? Чем занимался? Какая у тебя специальность? — спросил я.

— Я родился в Кракове. А последнее время работал в Варшаве на обувной фабрике заготовщиком.

— Что же ты заготовлял?

— Я на раскроечной машине вырубал передки для мужских полуботинок сорок второго размера.

— Это каждый день — и только передки сорок второго?

— Да! — сказал он, расплываясь в улыбке.

— Выходит, ты восемь часов в день вырубал передки, а все остальное время занимался политикой?

— Да! — воскликнул он утвердительно и рассыпался в звонком смехе.

— Слушай! А твои партийные взгляды по приезде в Россию не расходились случайно в чем-нибудь с установками ВКП (б)?

Учень пошевелил плечами и бровями одновременно, как бы не отрицая и не подтверждая в то же время.

— А кроме заготовок сорок второго размера, товарищ политик, ты что-нибудь еще делать умеешь?

Учень беспомощно развел руками.

— А еще учень! — сказал я. — Ну ладно, кроме зубов еще на что-нибудь жалуешься? Что-нибудь где-нибудь болит?

— Нет, — вздохнул он. — Вот только ноги не шагают...

Он постоял минуту в задумчивости, потом сказал:

— У меня на руке шишка какая-то. Но она мне почти не мешает.

— Покажи, — сказал я.

Учень снял рубаху. На левом плече свободно двигалась под тонкой кожей мягкая опухоль величиной с куриное яйцо.

— Вот и отлично, — сказал я. — Вырежем!

Вошел Гейм с двумя мисками, от которых шел пар и запах пищи.

— Алойз Петрович, сперва накормите его, потом позовите Мишу Василия, пусть все чисто выбреет, помойте и положите на свободную койку у двери. Шмутки на ночь в отделении не оставляйте — сейчас же все в дезкамеру.

Так в чистой хирургии появился Яша Учень. Липому ему удалили. Зубов не вставили. Зато сделали из него помощника санитара.

Как работник он звезд с неба не хватал, скажем так, хотя был честен и очень старателен. Зато он хорошо знал философию от античных авторов до современных. Не во всем был согласен с Марксом, но не афишировал этого. Именно на счет философии и политической экономии, которыми, как мне казалось, постоянно были заняты его мысли, я относил его феноменальную рассеянность. И, надо сказать, она не всегда была безобидной. Но искреннее и чистосердечное его раскаяние и его ироничный и беспощадный смех над собственной нескладностью — обезоруживали, не давали долго сердиться.

Время шло, Яша кое-чему научился. Ему уже доверяли готовить для операционной перевязочный материал: марлевые салфетки, турунды, тампоны, бинты, а также операционные халаты, шапочки, маски. Все это он укладывал в круглые металлические коробки, биксы, и относил в автоклавную на стерилизацию, и приносил оттуда.

Для полной уверенности, что температура в автоклаве была достаточной для стерильности, в каждый бикс закладывалась пробирка с кристаллической серой, которая плавится при температуре примерно 115 градусов.

Случалось, открываю бикс и не вижу пробирки с серой. Зову Яшу, спрашиваю, где пробирка с серой. Лицо Яши начинает краснеть и достигает пунцовости. Он опускает руки в карманы своего халата, всегда не по росту большого, восклицает: «О! Борыс Николаевич!..» и начинает смеяться громко и горько. Руки его извлекают из карманов пробирки с серой, которые он добросовестно заготовил, но забыл положить.

Или так. Встречаю на территории больницы Яшу Ученя с двумя эмалированными ведрами в руках. Несет из кухни в отделение обед. Я спрашиваю:

— Почему ведра без крышек?

Яша смотрит на ведра, потом на меня, снова на ведра. Лицо его краснеет, глаза наливаются слезами, ведра начинают подрагивать в его руках — возгорается самобичующий смех.

— Поставь ведра на землю, расплещешь! Но он разворачивается и, приседая от тяжести, направляется к кухне.

— Яша! — кричу я. — Остановись! Куда ты? — спрашиваю.

— На кухню за крышками.

— Яша, — говорю я спокойно, без укора, — до отделения осталось десять метров, до кухни — двести. Отнеси ведра в отделение. Без крышек. А потом сходи за крышками.

Яша внимательно слушает. Вдруг до него доходит абсурдность его поведения. И смех сотрясает все его тело. Я ухожу, не дожидаясь, когда он просмеется.

Я раньше Яши года на два примерно освободился из лагеря. Простился с больницей. И надолго потерял Яшу из вида.

В конце шестидесятых годов в магаданском аэропорту я встретил человека, который на Беличьей работал портным, ремонтировал больничное белье. Разговорились. Он тоже давно освободился, живет и работает в промкомбинате на Сенокосном, в нескольких километрах от Ягодного, районного центра. Я спросил, не встречал ли он кого с Беличьей.

— Яша Учень на Сенокосном, — сказал он. — Работает киномехаником. Женился.

— Все смеется? — спросил я. Собеседник меня не понял.

— Нет... — сказал он. — Ему не до смеха. Над ним смеются. Он ведь и кассир, и билетер, и киномеханик. Вы же публику нашу знаете! Нахальный и грубый народ. Из трех - два проходят без билета. А он что может с ними поделать?! Смеются...