Я к вам пришел!

От подписи я отказался, потому что пеструю нашу беседу он изобразил как допрос: вопрос—ответ, вопрос—ответ. Искажен был не только смысл моих слов, но и сами вопросы. Это я ему и высказал.

— Тогда запишем, что вы отказались от подписи.

— Я сам запишу, — сказал я и протянул руку за протоколом. Он дал мне последнюю страницу, исписанную до половины. На ней я изложил свои претензии. В это время открылась дверь, и в кабинет вошел начальник СПО — секретно-политического отдела. Я даже знал его фамилию. Он молча постоял несколько минут, пристально разглядывая меня своими оловянными глазами. И молча вышел.

Последнюю свою встречу с Галиной Борисовной я описал в главе «Прощальный визит».

Гэбэшные аттракционы долгого «застойного» периода заставляли держаться в постоянном напряжении и осмотрительности. Ленинградские и московские интеллигенты при беседах на острые темы у себя дома клали подушки на телефонные аппараты, полагая, что этим затрудняют подслушивание, или включали громкую музыку.

Когда возникала необходимость выбросить какие-то письма или черновики в мусоропровод, я рвал их на мельчайшие части, допуская вполне, что и в мусоре роются. Долго еще просыпался от замолкшего под окном автомобиля. Вздрагивал от нежданного стука в дверь.

На стукачей у меня был верный глаз еще в лагере. Я редко ошибаюсь в этом сорте людей. Анализируя свои наблюдения, я обратил внимание на некоторую относительную закономерность: значительная часть известных мне осведомителей страдала близорукостью и носила минусовые очки. Верх коммуникабельности — общительность осведомителя.

Помню, как беззаботно, самоуверенно, с чувством превосходства еще в юные годы читал я «Премудрого пескаря» Щедрина. Тогда я не думал, что это и обо мне в какой-то мере. Не знал и не допускал мысли, что вся моя жизнь пройдет в борении со страхом, в преодолении его, и какой ценой мне будет это даваться.

Испытание страхом — одна из самых страшных пыток и после нее люди оправиться уже не могут. Не помню, кто высказал эту мысль, но она очень близка к истине.

Не знаю, что легче: по капле выдавливать из себя раба или страх. Скорее, здесь есть нечто общее, одной цепью повязанное. Поскольку Страх рождает Раба.

Глава 5. Крупным планом

АЙ-ПИНХАС

Борис Николаевич Лисичкин в конце шестидесятых годов заведовал Магаданэнергоремонтом. Фронтовик, бывший военный летчик, человек весьма незаурядный, энергичный, деятельный, всегда полный идей, в высшей степени подвижный был моим добрым знакомым. Время от времени мы с ним созванивались и по дороге с завода домой я заходил к нему в Магаданэнерго часок поболтать о том, о сем. У нас с ним был общий друг, доктор Пинхасик. Однажды Лисичкин встретил меня на улице, взял за пуговицу и говорит:

— Слушай, тезка! Еду вчера вечером на своем «Москвиче» из аэропорта домой, отвозил к самолету подругу жены. Только 12-й километр проехал, вижу: маячит впереди знакомая фигура. Пинхасик с тяжелой хозяйственной кирзовой сумкой в руке. Догоняю его, торможу. «Садитесь, Макс Львович», — говорю. «Нет! — отвечает, — не надо, спасибо. Я пешком». «Так дождь моросит, — говорю. — И сумка у вас тяжелая. Садитесь!». «Нет! — отрезает он категорично. — Не сяду». «Ну, так сумку хотя бы давайте, я отвезу».

Макс Львович раскрыл сумку, потянув за обе ручки, и я увидел в ней два красных кирпича. «Для нагрузки», — сказал он миролюбиво и зашагал в сторону Магадана. Я приветственно посигналил и прибавил газ. Вот он какой, наш Макс Львович. Как вам, нравится?

Максиму Львовичу Пинхасику было тогда годов около семидесяти. Когда я пересказывал ему эту историю, он похохатывал и говорил:

— Ну, не правда все это. Лисичкин выдумывает.

Если даже Лисичкин и выдумал эту историю, все говорило за то, что Лисичкин очень хорошо знает Максима Львовича. Для Пинхасика такое поведение было довольно типичным. Много позже из Ленинграда в Москву М. Л. писал мне:

«...Сегодня я выслал Вам часть перевода Леца... Я пропустил те афоризмы, которые мне непонятны или содержат слова, мне незнакомые... Кроме того, некоторые мои переводы подлежат «переводу» на русский язык. О сроках. Вы знаете, что я немножко помешан на   моем бренном теле, внимании к нему. Купание, ходьба, утренняя двухчасовая   зарядка».

Так что история с двумя кирпичами в сумке за пятнадцать километров от Магадана весьма правдоподобна.

С доктором Максом Львовичем Пинхасиком я познакомился летом 1943-го года на Беличьей, в Центральной больнице Севлага. Я работал там фельдшером хирургического отделения, а Макс Львович — лечинспектором Санотдела Севлага и по долгу службы часто бывал в самой большой больнице Северного управления. Его интеллигентность, которую он и при желании не мог бы скрыть, такт, острый ироничный ум, демократичность и доброе сердце — все это притягивало к себе. Наше знакомство, вначале формальное, перешло во взаимную симпатию, созрело в дружбу. И вот уже перевалило за сорок лет.