Я хотел убить небо

– Очень идёт! – сказала Камилла и бросилась ему на шею. – Расскажем ему?

– Что расскажете?

– Ничего, малыш. Кстати, с днём рождения, дорогой Кабачок.

– А, вот про это нельзя было мне рассказывать?

Я чувствовал себя обманутым – как будто надеялся, что мне привезут целый воз подарков.

Мы ехали вдоль реки, и я спросил:

– А Виктор почему не приехал?

– Он остался с бабушкой.

– С глухой дамой, которой нужно кричать в самое ухо? – крикнул я в самое ухо Реймону.

– Осторожно, малыш, я веду машину.

– Ладно, больше ничего не буду говорить.

И я надулся.

– Что-то тебя совсем не слышно, – сказал Реймон.

– Конечно, не слышно, он ведь дуется. – Камилла пощекотала меня, и я засмеялся.

Перед самым домом Реймона Камилла велела мне закрыть глаза.

– Зачем? – спросил я.

И закрыл глаза.

Как я мог не послушаться Камиллу?

– Увидишь! Я сейчас завяжу тебе глаза шарфиком, вот так. Ты возьмёшь меня за руку, и я буду говорить тебе, куда идти, чтобы не упасть.

Я вышел из машины, Камилла держала меня за руку.

– Стоп! Осторожно, тут ступеньки.

Я высоко поднимал ноги, чтобы подняться по лестнице, вошёл в дом и медленно двинулся через прихожую в сад, и ангел Камилла всё время была рядом и не отпускала моей руки. И всё-таки я наткнулся на какой-то стул или стол.

– Ай!

– Я же не говорила тебе идти налево. Ты идёшь не в ту сторону!

– Я же не каждый день хожу с завязанными глазами, а где Реймон?

Чем дальше я шёл, тем отчётливее были слышны впереди шёпот и хихиканье.

– Почти пришли. Ещё один шаг… Стоп! Ну вот, можешь снимать повязку.

И вот я открыл глаза и сразу же снова их зажмурил.

Я стоял совершенно огорошенный и не знал, что со мной происходит, и по щекам у меня катились слёзы.

Камилла отпустила мою руку, и я остался один на один со своим подарком, самым прекрасным подарком за всю мою жизнь.

Я не буду сразу на него набрасываться, я позволю себе насладиться этим моментом.

Я сжал кулаки и вытер слёзы, и я стоял, и смотрел, и смотрел на всех, и они тогда запели: «С днём рожденья, Кабачо-ок!»

Там были все-все.

И повар Фердинан.

И судья с мадам Пампино.

И все мои товарищи, и все питатели, которые не поехали смотреть ни на какие скелеты.

И месье Поль с мадам Колетт.

И медсестра Ивонна с шофёром Жераром.

И Виктор, который держал за руку Камиллу.

И Реймон, который спрятался за торт и думал, что я этого не заметил.

Это самое огромное шоколадное сердце на свете, и мне не терпится на него наброситься.

Но это ещё не всё.

Целая гора свёртков с цветными ленточками и воздушные шары.

А ещё в инвалидном кресле в центре моей большой семьи сидела крошечная старушка с голубыми улыбающимися глазами, мы с ней не знакомы, но я сразу догадался, что это бабушка Виктора, и не знаю, в чём было дело – в этих её голубых глазах или в руках, которые она протянула, чтобы меня обнять, но я укрылся в этих протянутых руках, поцеловал её в щёку и почувствовал, что руки обхватили меня, и воздушные шары взмыли вверх, и мне показалось, что если эта бабушка расцепит сейчас свои объятья, то и я тоже оторвусь от земли и полечу вслед за шариками в вышину.

* * *

Очень старые люди – это те же дети, им только больше лет, и зубы они по вечерам вынимают изо рта и кладут в стакан с водой.

Они такие же непослушные, как и мы, и так же плохо едят.

А ещё Симон говорит, что возраст – это как резинка, и дети со стариками тянут её каждый в свою сторону, но в итоге она разрывается и ударяет в лицо всегда стариков, и после этого они умирают.

Бабушку с голубыми глазами зовут Антуанетта, и Виктору очень с ней повезло.

Когда я был маленьким, моя бабушка уже была на небе, вязала там свитера ангелам.

Я видел её только на фотографии.

Все смотрели, как из объектива сейчас вылетит птичка, и только бабушка не смотрела, она вязала свитер.

Она не успела довязать его на земле: у неё случился «приступ сердца», и она умерла сразу после того, как была сделана эта фотография.

Антуанетта не вяжет свитеров, она вяжет только предложения, и иногда ей бывает трудно довести их до конца. Но она не виновата, она совершенно ничего не слышит, даже если кричать ей в самое ухо. Иногда кажется, что она это делает нарочно и что её вполне устраивает быть глухой. А ещё она умеет читать по губам, совсем как мы. Кожа у неё жёлтая, как омлет. А волосы такие белые, что я даже подёргал за них, чтобы убедиться, что они настоящие, и Антуанетта закричала, и я извинился. Она мало говорит, но смотрит на людей так, как будто бы видит их насквозь. Она всё время напевает какую-то мелодию, сама не знает какую.

Она говорит:

– Этой песне больше лет, чем мне.

Она живёт в доме вроде наших «Фонтанов», только вместо питателей у них там медсёстры, а вместо детей – такие же старые люди, как она сама.

Её дом называется домом престарелых.

Она говорит:

– Я, конечно, и сама престарелая, но не ожидала, что когда-нибудь окажусь в компании таких древних стариков. Мир жесток, деточка, ты когда-нибудь сам это… Что я сейчас сказала?

И она начинает напевать.